– Ну, здравствуй, голубок, крепко ты спишь, однако!
Алексей собрался было ответить что-нибудь, не так уж важно, что именно, но из-за кляпа получилось лишь невнятное мычание.
– Мычишь, – печально заметил старый тракторист, – мычишь, а не телишься. Я уже заждался, когда ж ты, наконец, смелости наберешься. В мое время хлопцы куда решительнее были, да и осторожнее, потому и до седых волос доживали. – Мартын со смаком затянулся самокруткой, по хате поплыл вонючий сизый дым. – Небось, спросить хочешь, что произошло? Или нет? Неужто сам догадался? Да где тебе, ты ж у нас идейный, а это, считай, умственный инвалид. Только дурак за идеями гоняться может, как ошалелый пес за старой шапкой. Рассказать тебе? Или так оставить, как есть, одним дураком больше станет, дураком меньше – помрет, то есть, – не велика, однако, потеря. Ладно, слушай.
Мартын прихлебнул из фляжки, довольно хрюкнул и продолжил рассказ.
– Я ж Марысиного отца хорошо знал, служил у него, работал, значит. Это на моем горбу он свой дом выстроил, моим потом все поля его пропитаны! Работал, себя не жалеючи, получал медную копейку, но и тому рад был. Я – человек честный, что заработал, то и мое, своей землицы не было, а так – какой-никакой, а прибыток. Он и жену мою к делу приспособил, опосля, когда дочка подросла, и ее в дом взял, работы хватало. Я, дурак, радовался: там копеечка, тут копеечка, глядишь, и рублик набегает. Там еще один. И работаем все вместе, одной, значит семьей, – Мартын пьяно хохотнул. – Одной семьей… Дочка у меня красавица была, не чета Марыське, кошке драной, вот Марыськин папаша, мой, стало быть, хозяин, и положил на нее глаз, не буду врать, что силой он мою дочку взял, но… Много ли надо, чтобы бабе, молодой и глупой, мозги задурить? Вот то-то и оно! Я ничего и не узнал бы, если б Фроська не забрюхатела, молчала, стерва, до последнего молчала, только когда живот на нос полез, виниться начала. Мать – в слезы, я – за ремень, Фроська мигом и выложила, кто папаша. Я прям поседел весь, потом пошел к нему: сумел такое сделать, пусть и ответить сумеет. И мог бы ответить, овдовел он к этому времени, можно было по-людски все сделать. Я так и предложил. А этот ирод только ухмыльнулся в усы и ответил, что с каждой потаскухой под венец идти – много чести, и, если я свою дочку не уберег, то сам виноват, и нечего на чужие плечи вину перекладывать. Ну, и на дверь мне указал. «Убирайся, – говорит, – и чтобы ноги твоей больше на моем дворе не было. И баб своих забирай». Хотел я по старинке справиться, красного петуха ему во двор ночью подпустить, и дело с концом, так нет, догадался, старый хрыч. Тем же вечером меня целая ватага встретила и так оприходовала, что я месяц лежал, не то что подняться, пошевелиться не мог. Думал, все: день-два – и на тот свет отойду, ан нет, выжил, есть на свете высшая справедливость. Фроська-то моя, когда в нее бабы вясковые пальцами тыкать начали, не выдержала, пошла в сарай ночью, вожжи на стропила забросила и удавилась. Ни дочки, ни внука, черт с ним, что байстрюк, но своя ж кровь, вырастили бы как-нибудь. Вот.
Мартын вздохнул, тяжко, словно заново переживал события тех дней.
– Я ж дочку ни похоронить по-человечески не сумел, ни в церкви отпеть. Самоубийца! Да и жена моя скоро за Фроськой в могилу сошла, остался я один на этом свете. Остался, чтобы отомстить. Я ж ничего не забыл. Ничегошеньки! Кто, как ты думаешь, председателю написал про кулаков этих? И указал подробно, где они зерно от советской власти прячут, где скотину держат, которую в колхоз отдавать нужно? Я! – Мартын ударил себя кулаком в грудь, и сам от этого удара покачнулся. – Их забрали. Скажи ты мне: расстреляли их али просто в ссылку отправили? Лучше бы в ссылку, так, чтобы старик этот и его сынок придурочный медленно помирали, чтобы Мартынову Фроську вспомнили, которой, считай, они собственными руками петлю на шею накинули. Вот. Что мычишь, как телок? Хочешь знать, при чем тут ты? Ох, дурак, и где ж вас таких воспитывают? Ну ладно, слушай, коль сказал «А», то нужно говорить и «Б». Видишь ли, чекист, не мог я спокойно жизнь доживать, пока их проклятый род по земле ходит. Мой-то они под корень извели! Я ж, когда письмо писал, надеялся, что их всех под одну гребенку, возьмут ан не вышло: Марыся осталась. Чего ее пожалели, ума не приложу, однако ж, и дом оставили, и хозяйство какое-никакое. А я, как ее вижу, все свою доченьку вспоминаю, прям извелся. За что такая несправедливость, Фросенька моя в могиле, а эта курва живет – и хоть бы хны!
Тут ты появился, увидел Марыську и пропал. С чего – не пойму, она ж тощая, чернявая, как кошка облезлая, и глянуть не на что. А ты прям сам не свой становился, когда ее видел. Любовь зла, верно люди говорят. Смотрел я на тебя, смотрел, и как-то все, поверишь, само в голове сложилось, будто подсказал кто. Тот наш разговор… ты не подумай плохого, я от чистого сердца советовал, хотел поглядеть, что ты за птица, чем дышишь, сумеешь устоять перед искушением али нет? Не сумел. А если бы сумел, тогда, может, и я успокоился бы. Значит, не судьба…
Хороший у тебя револьвер. Трофейный? Конечно, трофейный, куда тебе самому такое оружие купить. Небось, пришиб врага советской власти, а револьверчик себе оставил, на долгую память. Только зря ты это – оружие, оно долго руку хозяйскую помнит, мстит потом. Думаешь, я ерунду говорю? Сам посуди: пуля тебя из этого самого револьвера и прикончит. Так-то!
Хвастаться не хочу, но я доподлинно знал, что если ты все-таки решишься на насилие, Марыська ко мне побежит. Дядька Мартын… Она ведь совсем маленькой была, когда моя Фросенька повесилась, дите горькое, где уж ей упомнить, из-за чего мы с ее батькой разругались! Зато она хорошо другое запомнила: и то, как я ее, малую, на руках носил, и то, как верхом ездить учил, и то, как с голоду ей помереть не дал, когда отца ее и братца раскулачили. К кому ж ей еще бежать, как не ко мне? Так и вышло. А ты дурак, что тут остался, глядишь, и не пришлось бы мне тебя убивать. А с другой стороны, так даже лучше, правдивее. Ну-ну, лежи спокойно! – прикрикнул Мартын. – Все одно, не выкрутишься. И не мычи, не мычи, кляп хороший, только своими же слюнями захлебнешься. Наверное, сказать желаешь, что так просто мне это с рук не сойдет? Еще как сойдет! Не один я видел, как ты по Марыське-кулачихе слюни пускал, слепых-то нету. Пришел, снасильничал и уснул, что тут удивительного? А девчонка отомстить решила, вытащила револьвер и пустила тебе пулю в лоб. Потом, сообразив, что наделала, испугалась, о ваших застенках давно легенды ходят. Или стыдно ей стало. Вот она и повесилась…
Алексей закрыл глаза. Все. Действительно – все. Его обвели вокруг пальца, как кутенка. А он и есть кутенок. Слепой облезлый щенок, который почуял запах молока и побежал на него, совершенно не замечая, что вожделенная миска стоит на самом краю глубокого оврага, где его и закопают. Да и как он может заметить, если он слеп? Марыся! Что с ней? Неужто?
– Повесилась, повесилась, – «успокоил» его Мартын. – На вожжах. Я их и принес. Кстати, ничего девка была, горячая, хоть я тощих и не люблю, кричала только много. Все поверить не хотела, что дядька Мартын таким зверем оказался. Ну ничего, моя Фросенька тоже когда-то кричала и плакала, наверное. Теперь все как надо, по справедливости!
Алешка почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось и умерло, что-то светлое, легкое и звонкое, наверное, душа. Остались только гнев и ярость. Марыся. Марысенька! Умерла! Он виноват! Именно он, а не Мартын, ведь это он, Алексей, послушался черную пиявку, и теперь… Он как-то особенно четко понял, что теперь ему совершенно не важно, выживет он или умрет в этом пустом и холодном доме. Важно, что больше никогда в жизни он не испытает того трепетного щемящего чувства полета, когда живая душа пытается подняться вверх, к голубому небу и облакам. И Мартын об этом знает, сидит, слегка покачиваясь из стороны в сторону, словно кобра, готовящаяся к броску, улыбается, не губами – глазами, водянистыми глазами непонятного цвета воды из Чертового болота.
– Хочешь, я тебе кое-что покажу? – Не дожидаясь ответа, Мартын вышел из комнаты.
Алексей рванулся. Бесполезно: крепко держат ремни, слишком крепко. Но небо, необъятное манящее небо, оно так недосягаемо близко… Еще рывок, и путы затрещали. Еще чуть-чуть! Кажется, одна рука свободна. Что-то влажное стекает вниз по запястьям. Кровь. Странно, почему нет боли, наверное, во всем виновато небо, которое забрало его боль. Теперь вторая рука. Шаги. Волевым усилием Алексей заставил себя лежат неподвижно, так, как будто ничего не произошло. Хотя больше всего ему хотелось немедленно броситься на Мартына, сдавить руками его худое горло, так, чтобы затрещали, ломаясь, кости, разодрать его шею, прямо, зубами, почувствовать вкус его крови. Зверь внутри него метался, требуя выхода, но человек твердой рукой держал поводок.
– Смотри, какая красотища! – В руках Мартын держал нечто прекрасное и ужасное одновременно, даже зверь внутри у Алексея затих на мгновение.
