Олег, теперь уже сержант Бестужев, сидел во втором ряду, положив руки на автомат. Он, наверняка, был точно таким же, как и окружающие его парни, – запыленным, обветренным, обожженным до кирпичной красноты немилосердным азиатским солнцем. Он так же, как и остальные, делал короткие полные вдохи и широко открывал рот, но не слышал собственного голоса. От этого казалось, что Олег, несмотря на все свои усилия, не участвует в общем хоре. И вдруг с грустью подумал, что и не нужно бы ему петь эту песню со всеми.
Прямо перед ним возвышалась квадратная спина и загорелый кирпичный затылок прапорщика Пикаржевского. Рядом – локти и плечи товарищей и в то же время его подчиненных солдат отделения, командиром которого на время следования назначен был он, сержант Бестужев.
Знакомились на ходу. Слева, у самого борта, расположился плечистый кряжистый Роман Курчиненко, неторопливый в движениях и, как отметил Олег, парень с ленцой. Самбист-перворазрядник. На действительную службу призван со второго курса Киевского университета. Роман признался Олегу, что прилагал все усилия, имел даже рекомендательные письма, но армейские бюрократы воспрепятствовали переходу в спортивную роту, смехотворно обосновав свой отказ тем, что в нее берут лишь мастеров. А справа сидел разбитной весельчак, балагур и тоже перворазрядник по боксу Анатолий Волков, токарь с завода «Уралмаш». В матерчатом чехле он вез гитару. С краю, с бережно укутанной снайперской винтовкой, ехал смуглый парень по имени Поль. С такой заковыристой фамилией, что Олег ее сразу же забыл. Тут же в машине располагались бойцы отделений сержантов Галиева, Павлова и Глебова. Горы незаметно приближались, увеличивались, приобретали рельефность дымно-фиолетовые хребты с белоснежными чалмами на макушках. Где-то там, за этими первыми горами, на главном перевале расположен военный пост. Его отсюда не видно, но он есть, он существует и пристально следит за их продвижением по дороге, ловит чутким ухом радиоантенны сообщения командира, начальника колонны майора Устинова, который находится впереди, в кабине вездехода, рядом с водителем.
Только две,
Только две зимы,
Только две,
Только две весны
Ты в кино,
Ты в кино с другими не ходи!
Песня кончилась сама собой. Солдаты притихли, и стало слышно, как, отражаемый горным эхом, разносится монотонный гул моторов, создавая свой особый, неповторимый хор железных голосов.
– Здорово чешем!
– Да-а, немало уж отмахали.
– А впереди еще сколько! Тут нет железных дорог, одни шоссейки и грунтовые…
– Не открывай Америки, сами лекцию слушали, не спали.
Олег в разговоры не вступал. Не хотелось понапрасну языком молоть. Он невольно – то ли езда в вездеходе укачала, то ли песней навеяло – впал в тягучее задумчивое состояние. Окружающая обстановка куда-то отступила и необыкновенно ясное, словно только что пережитое, возникло воспоминание о той встрече с Маринкой. Перед глазами снова был полумрак ее подъезда, стертые мраморные ступени, которые он перемахивал по три зараз. И вдруг, на очередной площадке, – застывшая в объятии парочка… Олег тогда сразу узнал ее, по волосам и по фигуре, хотя она стояла спиной к нему. Вспомнился ее крик и его ошеломленное состояние, но теперь сцена была какой-то отрешенной, словно смотрел кино про кого-то другого. Он уже не испытывал за обман такой ненависти к ней, как тогда. Было лишь грустно – и все. А потом вспомнилось, как замечательно все было у них с Маринкой, когда они после Нового года пошли в ресторан. Как холодно было тогда, по-настоящему, по-русски снежно. А она оделась как Снегурочка – во все белое, пушистое, теплое. И на раскрасневшемся от мороза лице – счастливая и немного детская улыбка, когда она чуть вопросительно и ожидающе поглядывала на него. На столике перед ними запотевшая охлажденная бутылка шампанского. Олег вожделенно облизнул спекшиеся губы. Но во рту и горле опять был этот неистребимый солоноватый привкус жаркого предгорья.
– Воды тоже не было. Воду, как и продукты, как боеприпасы, как все остальное, доставляли нам по воздуху вертолетами. И даже дрова для печки. Мы ее из камней сложили, – голос у прапорщика ровный, уверенный, отработанный многолетней командирской практикой.
Пикаржевский невольно притягивал к себе внимание необстрелянных солдат, вызывая повышенный интерес к каждому произнесенному им слову, поскольку он уже бывал там, имел личный опыт участия в боях. Местом его службы был Афганистан, там он прожил не один год, отслужил положенное время, остался в армии, получив звание прапорщика. Побывать пришлось в разных переделках. Хлебнул лиха. Но никогда не оступался, мужик крепкий, надежный. Не зря планки на груди – орден Красной Звезды и три боевые солдатские медали. Их не заработаешь ни усердной и прилежной службой в мирных условиях, ни угодливым щелканьем каблуками перед начальством, ими только за мужество и личную храбрость награждают.
– Десантировались мы на ту вершину с вертолетов, – рассказывал прапорщик. – С ходу оседлали главный перевал. Вершина-то господствующая, с нее все подступы к перевалу просматриваются и простреливаются. Сверху все видно, как на ладони. Перед десантом напутствовал нас, салажат необстрелянных, полковник наш: «Запомнитe главное, – говорил он, – значение перевала сейчас первостепенное. Не будет нашего контроля над ним, будет хозяйничать банда Башир-хана, а следовательно, удлинится на многие сотни километров дорога до Кабула, автотранспорту придется ездить в объезд, усложнится помощь молодой республике». И душманы, ушлые черти, тоже понимали значение перевала, особенно той вершины, с которой мы их выбили с ходу первым же броском. Но не успели мы на ней как следует обосноваться, как они тут как тут, полезли в контратаку, попытались вернуть себе утерянное. А вершина плоская такая, вроде крыши афганского дома, и валунов много. Кстати, удобная во всех отношениях для обороны, и мы три дня без передыху отмахали, без сна и отдыха. Половина наших ребят полегла. Трудно было. Правда, вертолетчики нам крепко помогали, без них не удержали бы позицию.
– Страшно было? – участливо спросил Роман Курчиненко.
– А ты думаешь, нет? – ответил Пикаржевский. – Это только в песне поется, помните: «Последний бой, он трудный самый…» А разве первый бывает легким? Особенно, если ты еще ни разу не нюхал настоящего пороха и с ходу попал в такой переплет. Тут выстрелы и очереди автоматные слышишь, скажу вам честно, ребята, совсем не так, как на полигоне. Ты лично для душманов вроде подвижной мишени. Да и сам видишь, как целят они в тебя, как стреляют по тебе. Так что тут твоя собственная жизнь, скажу без трепа, целиком зависит от личного твоего умения, смекалки и навыков, от продуманных действий. А как поймешь эту простую солдатскую истину, да еще подумаешь о том, что у тебя про запас нету второй жизни, что только одна она у тебя и нет ничего ее дороже, то тут и открываются твои главные внутренние силы, о которых ранее и не подозревал. Страх страхом, а стиснешь зубы и скажешь сам себе, что отцы, деды и прадеды наши воевать геройски умели, что и ты не лыком шит, и просто так себя грязными руками взять никому не позволишь. И еще подумаешь о том, что и душман-то вовсе не из железа скроен, из простого человеческого материала природою слеплен. А раз так, что и ему его собственная шкура дорога, что и он смерти-то наверняка боится. Ну, когда такой факт неопровержимый выявляется, то по всем статьям выходит, что необходимо нашенский характер в боевых действиях выказывать. И все тут!
– А после первого боя? – настойчиво допытывался Анатолий Волков. – Потом к опасности привыкаешь, что ли?
– К опасности привыкнуть нельзя, так я думаю. Опасность она и есть опасность. Врать не буду, – Пикаржевский помолчал немного и добавил после раздумья: – После первого боя совсем другое понятие появляется, что-то вроде крепкого стержня внутри. Это уверенность, что одолеть противника можешь. Ты уже не тот, за которым душманы охотятся, а сам, по-военному говоря, в любой ситуации инициативу боя из своих рук не выпускаешь. Не они тебе диктуют условия, а ты сам вынуждаешь противника вести бой так, как тебе выгоднее. Был у меня один случай на той самой вершине. И смех и грех. Рассказать, что ли?
– Конечно, товарищ прапорщик!
– Расскажите!
– Дело было так. Тогда обосновались мы на вершине прочно. До самой весны удерживали позицию, пока нас не сменили, – неторопливо начал повествование прапорщик. – Так вот, перед весною баньку свою соорудили. Из небольшой прорезиненной палатки. Внутри поставили бачок железный. С водой было туго: питьевую на вертолете доставляли, для обихода талой пользовались. Развели костер, нагрели в нем камней кремнистых. Их саперными лопатками в палатку снесли для обогрева. А пару штук в воду пульнули, та враз почти закипела.
