«Это что-то в шкафу, – покрываясь гусиной кожей, поняла она. – Я точно слышала. Там…»
Она осторожно отступила от шкафа, едва не споткнулась, задев бедром угол старинного бюро розового дерева, но даже не вскрикнула, от страха почти не почувствовав боли. В следующий миг сердце упало у нее в желудок, да там и осталось – Марина совершенно отчетливо услышала, как в шкафу кто-то тихо всхлипнул.
В минуты наибольшего испуга она порой начинала действовать с неожиданной решимостью – сказывалась казачья кровь. Подбежав к шкафу, она мощным рывком сдвинула дверцу в сторону, чтобы не дать тому, что плакало там, времени скрыться. Марина просто должна была это увидеть, иначе в самом деле рисковала сойти с ума.
– О господи, – проговорила уже в следующий миг женщина, чувствуя себя совершенно разбитой и опустошенной. – Что за день такой сегодня… Нелепый…
На дне шкафа, наполовину скрытые висящими платьями матери, обнявшись, навзрыд плакали две светловолосые девочки.
Эту ночь в доме банкира не спал никто. Бойкая горничная, озадаченная происходящим, шаталась по комнатам в халате, накинутом поверх прозрачной ночной рубашки, приглядывалась, прислушивалась и всем попадалась под ноги. Наконец Марина, взбешенная этим явным соглядатайством, услала ее на кухню варить кофе. Это был наилучший способ избавиться от навязчивой девицы – горничная так больше и не появилась.
Часам к двум пополуночи Марине удалось убедить детей принять успокоительные таблетки, выданные Генрихом Петровичем. Девочки настолько изнемогли от слез и устали от свалившихся на них новостей, что покорно проглотили лекарство. Вскоре глаза у них начали слипаться, и женщина по очереди уложила детей на ту самую постель, на которой неделю назад спала их мать. Алину сморило первой, Ульяна же, как ни странно, дольше не поддавалась действию снотворного. Лежа рядом с уже уснувшей сестрой, она вдруг широко открыла глаза и посмотрела на Марину совсем не сонным взглядом. Та снова склонилась над постелью:
– Хочешь чего-нибудь?
– Почему он нам врал?
– Понимаешь… – Женщина провела рукой по горячей детской щеке. Девочка не увернулась от ласки и продолжала смотреть на нее с напряженным ожиданием. – Папа не хотел, чтобы о вашей маме думали как о сумасшедшей. Люди начали бы сплетничать, и даже если бы она поправилась, никогда бы в это не поверили.
– Я не о том! – отмахнулась девочка. – Почему он врал НАМ?
– Милая, его надо простить. – Марина поправила одеяло, укрыв девочку до подбородка. – Он не хотел, чтобы вы это знали. Только представь – у вас была бы совсем другая жизнь, если бы вы все время думали о маме как о сумасшедшей!
– Мы бы могли с ней видеться, если бы знали! – упрямо возразила Ульяна. – А то он врал, будто мама так больна, что к ней в больницу не пускают. Так лучше, по-вашему? Мы что – не думали о ней как о больной?
Марина не нашлась с ответом и, когда девочка закрыла наконец глаза, отошла от кровати с чувством облегчения. Выходя из комнаты, она оставила дверь открытой. Эти дети, даже спящие, не внушали ей доверия. В соседней комнате, где прежде жила компаньонка Ксении, ждал Банницкий.
– Уснули? – встретил ее вопросом банкир. Он сидел в большом кожаном кресле небесно-голубого цвета, как в пышном облаке, и явно чувствовал себя неуютно. Рядом на столике ожидали своего часа стакан воды и успокоительные таблетки – Генрих Петрович перед сном оделил всех.
– Выглядят как спящие. – Марина навзничь упала на широкую кровать и раскинула руки в стороны. – Знаешь, а лучше это, чем бесконечная ложь. У тебя очень умные дети. Они все поняли.
– Еще бы не поняли, если мы с Генрихом шесть часов ползали перед ними на коленях! – буркнул Банницкий и, проглотив таблетки, жадно осушил стакан. – Я чувствовал себя куском дерьма, когда они меня допрашивали! Им на Лубянке работать, а не в пансионах учиться!
– Дети просто хотели знать правду. – Марина закрыла глаза – веки невыносимо горели. – А плакали больше от потрясения, что ты им врал, а не оттого, что их мать была психически больна. Только почему ты им не говоришь всей правды?
– И ты туда же! – пробормотал Банницкий. Его начинало клонить в сон. – Я же перед ними наизнанку вывернулся!
– Почему ты им не говоришь, как это с ней случилось? Мне, между прочим, тоже не рассказывал. – Марина с трудом села и посмотрела на любовника. Она видела его со спины, но даже затылок выражал страшную усталость.
– Как нормальный человек вдруг ни с того, ни с сего сходит с ума? Разве такое возможно?
– Ты не поверишь, но я сам не знаю, что с ней случилось, – поразил ее Банницкий. Его язык начинал заметно заплетаться. – Это произошло пять лет назад, стояла такая же осень, как сейчас, – теплая, тихая. Сентябрь только начался…
…Его рассказ был лаконичен, прост и в то же время настолько невероятен, что женщина забыла об усталости. Ровно пять лет назад – банкир даже вспомнил, что это было первое воскресенье сентября, – он повел пятилетних дочек в цирк, как давно обещал. Ксения осталась дома одна. Семья недавно переехала в большую, только что отремонтированную и обставленную квартиру в переулке возле Патриарших прудов. Банницкий помнил тот день в мельчайших деталях. Дети раскапризничались, потому что мама с ними не пошла, а Ксения, смеясь, успокаивала их. Она решила остаться дома, чтобы в тишине и покое обустроить наконец зимний садик в эркере. Это была единственная недооформленная зона в доме, и женщина ни за что не доверила бы ее постороннему дизайнеру-флористу. Она проводила своих домашних, помахала им на прощанье, заперла дверь изнутри.
– В одной руке у нее была маленькая красная лейка, – как во сне проговорил Банницкий. – А в гостиной, возле эркера, стояло штук пятнадцать цветочных горшков. Разных, больших и маленьких. Она постоянно возилась с цветами. С цветами и с кошками.
Отец и дети Банницкие вернулись позже, чем рассчитывали. Банкир не так часто баловал детей вниманием и поэтому решил полностью подарить им свободный день. После представления в цирке они погуляли по бульварам, зашли в кафе, поели мороженого. Домой отправились часам к восьми вечера, когда девочки уже начали клевать носами. И первое, что увидел банкир, выйдя с детьми из лифта, была открытая дверь их квартиры.
– Меня будто кипятком обварило! – вспоминал он. – Я всегда боялся за семью, пытался все предусмотреть… Дом охраняется, в подъезде консьержка, квартира на сигнализации, про замки даже не говорю… И вот – дверь настежь! Я мигом запихал детей обратно в лифт, отвез вниз, усадил в комнату консьержки, расспросил ее. Она уверяла, что незнакомых людей в подъезде не видела. Я поднялся один, вошел в квартиру… Дверь не взломана, с сигнализации снято, вроде все цело, но так тихо! Страшно как-то тихо. А потом я увидел ее. Она сидела в эркере, спрятавшись за вазоном с пальмой. Рядом выстроила целую батарею из горшков, и я сразу понял, для чего. Только я вошел – она схватила горшок и швырнула мне в голову. Потом еще один, еще… Горшки рвались, как бомбы, а я так обалдел, что даже увернуться не мог. Стоял и смотрел на нее в полном отупении. Пытался что-то сказать, но у нее были такие глаза! Совершенно пустые, как будто даже без зрачков! И чужие, невероятно чужие! Когда она перебила все горшки, то вдруг издала рев. Настоящий звериный рев! Забилась в угол и жутко дрожала, когда я подошел и стал ее поднимать. Ее скорчило у меня на руках, а глаза были такие… Будто я убивать ее пришел! Она меня не узнавала. Несла полный бред. Я вызвал «скорую», те приехали и уехали – не их пациент. Вызвал наркологическую «скорую» – ее сразу забрали. Вернули из больницы через пару дней, всю обколотую, тихую.
– Так она принимала наркотики? – Марина давно уже перебралась с постели на подлокотник кресла, в котором сидел Банницкий. Рассказ ее потряс. – Или пила тайком?
– Ксения была чиста, как новорожденный ребенок! – отрезал банкир. – Просто сошла сума. Припадок мог повториться в любой момент. Все остальное время она казалась нормальным человеком.
– Но отчего ты не сдал ее в больницу?
– Я бы никогда на это не пошел. – Он взял руку Марины и прижал к губам. Это был очень усталый, грустный поцелуй. – Не мог я представить ее в больнице. Моя жена в смирительной рубашке, в палате для буйных… Совсем одна, несчастная, запуганная… Ее кто угодно мог бы обидеть, унизить, ведь с ними ужасно обращаются, я слышал… Не мог я! Вызвал Надю, велел ей забрать детей к себе, потом, в самые короткие сроки, услал их на учебу в Англию. Мне хотелось, чтобы они были как можно дальше от этого кошмара. Нашел самого лучшего врача, какого смог. Генрих сказал, что Ксению надо постоянно наблюдать, а госпитализировать необязательно. Я хотел скрыть ее от всех, пока это не пройдет. Тогда я не сомневался, что это пройдет. Нельзя ведь сразу поверить, что твоя любимая жена уже никогда не будет прежней!
