спросил, наконец, Смит. Он глубоко затянулся и медленно выпустил дым. А я смотрел на огонек его сигареты.
– Да так, один из братства Сан-Лоренцо.
– Ясно, – сказал он. – Да нет, у меня слишком много дел, чтобы околачиваться у монастырей.
– Ты вроде говорил, что дела не особо идут.
– Я так говорил?
– Ну да. Может, это все-таки у тебя плохая память?
Он насмешливо ухмыльнулся.
– Кроме тех случаев, когда речь идет о чем-нибудь важном. Тогда я все запоминаю. До мелочей.
– Рад за тебя, – ответил я, решив, что с меня достаточно этой игры без правил. Я попрощался, и на сей раз он не пытался меня остановить.
У дверей кафе я оглянулся и увидел, как Смит допивает остатки своего пива. Поймав мой взгляд, он приподнял пустую бутылку, словно отмечая тостом некое торжество, но я так и не понял, что он там праздновал.
Следующее утро было пасмурным и мрачным. Когда я выходил с площади Мадонны, вдалеке послышался вой сирен – неотъемлемая часть повседневной музыки Манхэттена, но здесь, во Флоренции, звук их был для меня непривычным. Обогнув длинную изогнутую стену монастыря Сан-Лоренцо, я увидел полицейские машины с «мигалками», самих полицейских и толпу зевак по периметру площади. Карабинеры стояли в проулке, у собора и у лестницы, которую брат Франческо указал мне как место, где сидел таинственный незнакомец. Дверь над ступенями была открыта, но проход перегорожен полицейской лентой в красно-белую диагональную полоску.
Я спросил одного из полицейских, что происходит, но он не удостоил меня ответа. Затем я заметил Кьяру, которая плакала, театрально утирая глаза и щеки кружевным носовым платком. У нее мне тоже не удалось добиться ответа – ее душили рыдания. Я обнял ее, и она, всхлипывая, прижалась к моей груди.
– Cosa è successo? [43] – продолжал допытываться я.
– Una tragedia! – только и смогла произнести она, на секунду оторвав от моей груди заплаканное лицо с расплывшейся по щекам тушью.
– È morto! [44] – простонал рядом пожилой монах с лицом, как на картине позднего Рембрандта.
– Что? Кто?
– Брат Франческо, – ответил монах.
Может быть, я ослышался?
– Che cosa? [45]
Монах устремил взор в хмурое небо и повторил:
– Fra Francesco – È morto – È morto!
Не может быть. Брат Франческо – мертв? Это невозможно.
К старому монаху присоединился еще один, и они начали причитать в унисон, крестясь и повторяя «фра Франческо».
Кьяра посмотрела на меня опухшими глазами.
– Nel sonno è suffocate, – произнесла она.
В это трудно было поверить; казалось невозможным, чтобы такой молодой человек мог задохнуться во сне. Я спросил про дверь и полицейское оцепление.
– Старая дверь, сгнила, сломалась, – ответила Кьяра, покачав головой.
Утешая, я гладил ее по спине, а сам смотрел через ее плечо в темный проулок, на санитаров, которые увозили на каталке тело, укрытое простыней.
– Мне нужно помолиться, – сказала Кьяра.
Я кивнул. Хотя я с детства чувствовал отвращение при одной мысли о молитве, в тот момент мне это казалось совершенно правильным действием.
Проход в клуатр был перекрыт, но в сам собор можно было пройти. Внутри он оказался неожиданно обширным и впечатляющим, по контрасту с простым грубоватым фасадом. Весь интерьер там серо-белый, солидный, пол с ромбовидным рисунком ведет вниз по длинному широкому нефу, уставленному высокими колоннами, по которым глаза сами поднимаются к богато украшенному потолку. Он отделан сотнями белых квадратных плиток с золотой окаемкой и с позолоченным цветком в центре на каждом, а на некоторых – герб Медичи с красными кружочками на золотом фоне. Собор не был похож ни на одну церковь, виденную мной ранее, и уж точно не на церковь Святой Марии Звезды Моря, [46] здание из красного кирпича, куда родители таскали меня, каждый раз против моей воли – пока мне не исполнилось двенадцать, и я не отказался туда ходить.
В конце нефа висел указатель в Старую ризницу и табличка с надписью, что она спроектирована Брунеллески. Это была небольшая комната с куполом, похожим на большой раскрытый зонтик, идеально разделенный на двенадцать сегментов, а под ним, на задней стене, простое распятие. Места для сидения были оцеплены, и я инстинктивно опустился на колени и осенил себя крестным знамением, а затем направился обратно в главную церковь, которая была практически пуста. Я нашел место на скамье и смотрел, как пожилая женщина зажигает свечу в апсиде. Затем я закрыл глаза и вспомнил слова молодого монаха.
Continua così. Avanti così.
Держать курс.
Тогда мне хотелось спросить у него, верный ли курс я выбрал, приехав сюда, во Флоренцию… но теперь было уже слишком поздно.
Хотя брат Франческо вряд ли нуждался в моей помощи теперь, я прочел молитву, которую, к своему удивлению, легко вспомнил.
Даруй ему вечный покой, Господи,
И да воссияет над ним вечный свет.
Пусть души всех усопших верующих,
По милости Божьей, упокоятся с миром.
Если верить словам учителя нашей воскресной школы, эта молитва призвана помочь тем, кто еще не достиг рая, и сокращает срок их пребывания в чистилище. Я был почти уверен, что брат Франческо не задержался в чистилище – да и не верил я в чистилище – но молитву, тем не менее, произнес.
Когда я вышел из собора, площадь Сан-Лоренцо уже выглядела как обычно: несколько человек прогуливались, работали киоски, группа туристов фотографировалась. Как это странно: жизнь продолжается, несмотря на только что случившуюся трагедию. Переулок, ведущий в монастырь, вновь был открыт, все вернулись к своим обычным делам.
Направляясь к библиотеке, я представил себе брата Франческо, ухаживающего за монастырским садиком. То, что его больше здесь не было, казалось неправильным. Возвращаться к дневнику мне тоже казалось неправильным, но что мне еще оставалось делать? «Continua così, avanti così», – сказал я себе. Продолжай в том же духе, держи взятый курс и возвращайся к чтению.
Начав подниматься по лестнице, ведущей в библиотеку, я остановился и посмотрел назад: через проулок видны были каменные ступени перед старой дверью в общежитие. Там все еще висела лента полицейского оцепления. Не взломал ли кто-нибудь эту дверь, подумал я. Неужели я единственный, кому пришло в голову сопоставить эти два факта: сломанную дверь и смерть монаха?
Прошло несколько недель. Долгожданный вечер, наконец, наступил.
Я достал картину из сундука. Плотно завернул ее в один из Симониных платков. Спрятал под курткой. И вышел из дома.
Время было позднее; к тому же несколько
