Я поблагодарил, вернул ему ключ от сейфа и проследил за тем, чтобы он его тут же запер в свой сейф. Потом я поднялся в лифте в свой номер, разделся и принял контрастный душ. В номере лежало несколько коробок — мои костюмы и рубашки были доставлены. Я, не одеваясь, их все распаковал и повесил в шкаф. Оставил лишь легкий бежевый костюм и один из галстуков, купленных Анжелой. Я хотел надеть все это в дорогу. Потом так же нагишом растянулся на кровати и попытался заснуть, но сна не было ни в одном глазу. Я включил маленький приемник, который стоял на тумбочке. Теплый женский голос пел: «Elle est finie la comédie…»[12] Я выключил. Было два часа двадцать минут — я заметил это, перекладывая свои часы с места на место, что частенько делал ночью. Вдруг зазвонил телефон. В трубке голос Анжелы:
— Я уже звонила, но вас не было. Что… Что случилось, Роберт? Что-то страшное?
— Да, — ответил я. — Очень страшное.
— Что именно?
Я ей рассказал.
Последовало длительное молчание. Я подумал, что мне интересно услышать первую ее реакцию. Наконец она сказала, очень тихо:
— Он был хороший человек. Мы с ним потом, с тех самых пор, были просто друзьями, но друзьями настоящими. Я очень опечалена его смертью. Он так любил свою матушку. Завтра я обязательно поеду к ней и позабочусь о ней. Ведь она теперь осталась совсем одна.
— Почему вы позвонили? — спросил я.
— Потому что жизнь, тем не менее, продолжается, — ну, не ужасно ли? — потому что хотела вам сообщить, что моя приятельница Паскаль с удовольствием устроит ужин для всех этих людей. Послезавтра в восемь. Вас это устраивает?
— Весьма! Подождите-ка. Мне же надо завтра — то есть уже сегодня — лететь в Дюссельдорф.
— Надолго? — О Боже, подумал я и почувствовал, как забилось сердце, — она очень быстро об этом спросила!
— Не знаю. Если задержусь дольше, чем на два дня, заранее позвоню по поводу ужина. Но надеюсь, что вернусь раньше. Очень на это надеюсь.
— Вы летите в Дюссельдорф в связи с убийством Виаля?
— В том числе.
— Когда у вас вылет?
— В девять пятнадцать из Ниццы.
— Тогда в восемь я заеду за вами в отель.
— Исключено! Осталось всего пять с половиной часов! Нет, я возьму такси.
— Никаких такси. В восемь я жду у отеля. Спокойной ночи, Роберт.
— Спокойной ночи, Анжела. И большое спасибо, — сказал я и положил трубку.
Но спокойной ночи не получилось.
Я надел халат, вышел на балкон своего номера, сел и стал курить — одну сигарету за другой. Я был слишком взволнован, чтобы уснуть. Начиная с половины пятого, небо над морем стало светлеть, причем краски менялись с каждой минутой. И на Круазет, и в отеле царила полная тишина. В четыре часа сорок пять минут телефон опять зазвонил. И опять я услышал голос Анжелы:
— Вы не можете заснуть, правда, Роберт?
— Правда.
— Я тоже.
— Бедный Виаль.
— Дело не только в Виале, — сказала она. — И вы это знаете не хуже меня.
— Да, — согласился я. — Я это хорошо знаю.
— Что вы делали, когда я позвонила?
— Сидел на балконе и смотрел, как светлеет небо.
— Я делаю то же самое. Сижу на террасе и смотрю на небо. У вашего телефона тоже длинный шнур?
— Довольно длинный.
— Тогда возьмите аппарат, выйдите с ним на балкон и посмотрите на небо.
Я послушался.
— Вы сидите?
— Да.
— Значит, сейчас мы оба смотрим на небо, — сказала Анжела.
— Да, — ответил я. И умолк. В трубке зашелестело.
Небо, которое вначале было серым, потом песочного цвета, теперь последовательно меняло краски. Оно стало из охристого бурым, затем зеленовато-желтым и наконец ярко золотым; белые здания вдоль извилистого бульвара Круазет засверкали в этом золотом свете. Долгое время я сидел так, прижимая трубку к уху, и так же сидела Анжела с трубкой у уха. Никто из нас не произнес ни слова. Потом из моря выкатилось кроваво-красное солнце.
— Значит, в восемь, — сказала Анжела. И положила трубку.
Она подъехала к отелю минута в минуту. Я был в выбранном ею бежевом костюме и коричневых босоножках, в руке — только мягкая дорожная сумка.
В этот ранний час воскресного утра улицы еще были тихи и пустынны. Так что мы ехали довольно быстро, — вдоль моря с его пляжами, скалами и множеством ресторанчиков для гурманов. По дороге мы не увидели и десяти человек. И не обменялись и десятью словами.
Анжела была одета в белый брючный костюм, на лице — никакой косметики. Она поставила машину перед зданием аэропорта, пошла со мной к окошку регистрации и проводила до последнего контроля. Она не спускала с меня глаз, но не проронила ни слова. Только при прощании сказала:
— Я буду наверху, на втором балконе для провожающих. — С этими словами она убежала. Я прошел через паспортный и таможенный контроль, где меня еще и «просветили» на металл, — угоны самолетов как раз в то время вошли в моду, — и когда я наконец вышел на летное поле и зашагал к автобусу, потому что по радио был объявлен мой рейс, я обернулся и высоко надо мной увидел Анжелу. Она стояла на втором балконе, почти безлюдном, махала рукой и улыбалась. Я подумал о том, что сказал ей три года назад тот священник о маске, которую она носит, о том, что она сама сказала мне в последнюю ночь о своем азиатском лице, и тоже стал улыбаться во весь рот, хотя и криво, и тоже помахал ей рукой. Тогда она заулыбалась еще шире и еще энергичнее замахала рукой, а моя левая нога вдруг дала о себе знать. В автобус я вошел последним. Он резко рванул с места и подкатил к ожидавшему нас лайнеру. Выйдя из автобуса, я все еще ясно видел Анжелу в белом костюме, я помахал ей, и она замахала уже двумя руками. Я махал до тех пор, пока стюардесса не попросила меня подняться на борт.
Мы взлетели. Летчик круто повел тяжелый «Боинг» в высоту. Табло «Не курить» погасло. Я полез в карман за таблетками. При этом пальцы мои наткнулись на какой-то маленький твердый предмет. Я его вытащил. Это был забавный слоненок из черного дерева, которым я любовался в коллекции Анжелы. Видимо, она сегодня утром незаметно сунула его мне в карман.
Анжела…
Я мысленно видел ее всю. И прежде всего — ее глаза. Ее чудесные глаза. Внезапно солнце хлынуло в окно салона и ослепило меня. Пришлось прикрыть веки. И тут я еще отчетливее увидел глаза Анжелы. А слоника я крепко сжал в пальцах. Наш самолет описал широкую дугу и взял курс на север. Левая нога продолжала болеть.
В Париже шел дождь.
В Дюссельдорфе шел дождь.
Меня охватило отвратительным промозглым холодом. Я сразу замерз. Опять на мне был не тот костюм. Остановка в Париже была, слишком короткой, но из аэропорта Лохаузен в Дюссельдорфе я сразу же позвонил Анжеле. Через автоматическую связь это получилось очень быстро. Она сразу же взяла трубку и, задыхаясь, крикнула: «Алло!»
— Говорит Роберт.
— Долетели благополучно? Слава Богу!
— Я… Я хотел поблагодарить вас за слоненка, Анжела. Вы доставили мне большую радость… Правда, очень большую радость. Говоря это, держу его в руке.
— Слоненок принесет вам счастье, — сказала Анжела, и только тут я заметил, что я все это время говорил по-французски, а она — по-немецки.
И у меня вырвалось:
— Вы говорите со мной по-немецки!
Анжела смутилась:
— Да, — буркнула она. — Простите, Роберт.
— Вы просите у меня прощения? Но почему?
— Потому что я… Потому что я вела себя глупо. Я думала об этом. Конечно же вовсе не все немцы охотно шли в солдаты. И конечно не все немцы были нацистами.
— Но довольно многие, — сказал я.
— Однако отнюдь не все, определенно не все, — сказал любимый голос. — Вот вы, Роберт, наверняка не были.
— Не был, — подтвердил я.
— И не по своей воле стали солдатом.
— Это уж точно.
— Я так и думала. Поэтому я была несправедлива к вам. Вы прощаете меня, правда?
— Ну конечно! Анжела, я так рад, что вы дома, что я слышу ваш голос!
— Я знала, что вы позвоните после посадки. И я хотела в это время быть дома. Я тоже хотела услышать ваш голос.
— Но откуда вы знали?
— Просто знала и все. И хотела быть дома. Беднягу Лорана Виаля будут хоронить уже завтра утром. Здесь это делается быстро, из-за жары. После похорон я сразу поеду к его матушке.
— Можно я еще позвоню? Сегодня вечером?
— О да, — ответила Анжела. — О да, пожалуйста.
— Cover, coverage, — произнес Густав Бранденбург. И энергично почесал свой голый квадратный череп. — Из-за этого-то мы тебя в основном и вызвали, Роберт. — Мой шеф на этот раз был облачен в отвратительную оранжево-белую полосатую рубашку, и опять сосал толстенную сигару и непрерывно жевал попкорн из пакетика, рядом с которым лежали еще три непочатых. Он уже весь был обсыпан крошками, а его письменный стол имел еще более неряшливый вид, чем обычно. Рядом с ним в удобном кресле сидел человек лет пятидесяти с очень худым лицом, одетый очень элегантно, спокойный, рассудительный и недоверчивый. Бранденбург представил его мне: министериаль-директор доктор Даниэль Фризе из федерального министерства финансов. Я понятия не имел, что́ этого Фризе сюда привело. Еще не имел понятия. В огромном здании нашей фирмы в это воскресное утро было непривычно тихо. Один Бранденбург работал — как всегда. Я дал отчет обо всех моих передрягах в Каннах. Они оба слушали меня с таким видом, будто уже все знали и ничего другого и не ждали. Кроме того, Бранденбург время от времени бросал на меня взгляд — я не понял, не то встревоженный, не то взбешенный.
