Была на концерте французской песни. Ансамбль «Менестрели» из Парижа. Полный восторг.
Хоть до Нового года времени порядочно, сообщи, будешь ли на праздники в Москве. Этот праздник я люблю больше всех других. Неужели придётся встречать его одной? Крепко целую, Надя».
Наконец-то лёд тронулся. В скором времени мы сможем с ней устроиться, как нормальные люди.
Загс, свадьба… Бог ты мой, сколько событий, сколько изменений и метаморфоз предстоит пережить.
Ладно, это переживется. Но дальше предстоит главное.
Она с сыном переедет жить ко мне. То, что с сыном, и то, что ко мне, это непременно. Не могу же я въехать к ним в двухкомнатную квартиру, где живёт ещё мать (тёща!) и брат (кажется, шурин). Моя однокомнатная тоже мала для троих. Что я! В скором времени — для четверых. Иначе я себе и не представлял… В общем-то, проблема не из лёгких. Придётся сразу хлопотать о двух— или трехкомнатной.
Сколько на это уйдёт времени, одному богу известно.
И денег…
Никогда не задумывался о том, что есть сберегательные кассы. Они существовали в моем представлении только для других. И когда пять лет назад встал вопрос о взносе в жилищный кооператив, я впервые подумал о том, что «хранить деньги выгодно, надёжно, удобно» не умел. Пришлось смирить гордыню и ехать на поклон к родным в Скопин.
Мать выдала мне нужную сумму, хотя их пенсия с отцом вдвое меньше моей зарплаты… Долг я вернул в минимально короткий срок (родители готовы были ждать), так как он жёг мою совесть. И, решив тогда жилищную проблему, опять вычеркнул из памяти сберкассу… Теперь вновь предстоит…
Сколько зарабатывает Надя, есть ли у неё сбережения, я никогда не интересовался. В моем представлении мужчина должен брать жену на полное обеспечение.
Неужели опять ехать к старикам и бить челом? Как ни прикинь, своими ресурсами не обойтись.
И ещё. Понравится ли родителям Надя? После всех их стараний женить меня, после вереницы присватанных молоденьких девчонок заявиться к родным с женой, взятой от другого мужа да ещё с ребёнком… Мои-то скорее всего поймут, а в городке пойдут суды да пересуды.
Я усмехнулся: ну, что за мысли меня волнуют? Жить мне, а не дяде какому-то. Что, в конце концов, за дело до скопинских сплетней и болтовни?
Опять же, приглянутся ли Наде мои близкие… Простые люди, можно сказать, деревенские, хотя отец полжизни проработал на фабрике. Да и быт наш почти крестьянский: свой домик, участок в десяток соток, благодаря которому родители ухитрялись кормить семью и овощами и фруктами. Держали птицу, корову. Правда, с коровой расстались лет шесть назад: старикам стало тяжело ухаживать.
Надя родилась в Москве. Моя будущая тёща никогда не работала. Овдовела недавно, получив за мужа хорошую пенсию. Он был директором парфюмерной фабрики. Брат Нади работает сейчас на этой же фабрике инженером.
Сама Надя — ведущий специалист Дома моделей.
И все же мне казалось, что с матерью и отцом они поладят. Будут ли жить душа в душу, не знаю, но уважать друг друга смогут. Потом, мы в Москве, они-в Скопине.
Летом — родная мне рязанская сторона. ФрукткГ, овощи для Кешки.
Кешка, Кешка… Самый непонятный вопрос. С Надей у нас все как будто ясно и просто. Он же пока был мне чужим и очень близким ей. Ближе, чем кто-либо на этом свете. Зная его сильную любовь к отцу, наверное ещё более сильную оттого, что отец не с ним, трудно рассчитывать на лёгкую дружбу. И вообще, предвидеть все нюансы нашего общения просто невозможно.
Меня грело одно-пример Серафимы Карповны. Смогла же она полюбить троих чужих детей. То, что приёмные дети любили старшего лейтенанта и почитали как за родную мать, мне прожужжали уши в УВД края её начальство и сослуживцы. Но такое же ли у меня широкое и доброе сердце, как у Ищенко? Смогу ли я преодолеть «неродное»?
Сможет ли Кешка?
Гадать сейчас трудно. Лучше пока не думать об этом.
Жизнь покажет. Постараюсь, чтобы всем нам троим удалось остаться самими собой. Но в то же время-необходимыми друг другу.
Залесский в Крылатое на допрос не приехал. Вместо этого от него пришла телеграмма из Одессы о том, что он лежит в больнице, в неврологическом отделении. Телеграмма была заверена главным врачом.
По моей просьбе товарищи из Одесской прокуратуры проверили этот факт.
Действительно, Валерий находился на лечении с диагнозом: «Нервное истощение на почве психической травмы».
Тем временем я ознакомился с деятельностью Ани Залесской в группе народного контроля, кругом её обязанностей и людей, которые по тем или иным причинам могли иметь на неё какие-то обиды. Мы пришли с Ищенко к заключению, что убийство на этой почве произойти не могло.
Более того, Мурзин по моей просьбе произвёл тщательную ревизию тех участков своего хозяйства, в проверке которых была занята Залесская.
Кроме мелких неполадок и упущений, которые происходили из-за вечной спешки или неграмотности работников, ничего обнаружено не было. В общем, я не мог ни к чему прицепиться. Сама Рыбкина, хоть баба и бойкая на язык, по всем сведениям, никакого причастия к трагическому событию не имела, а муж её действительно был тихий, честный и скромный человек. И алиби супругов было очень надёжным.
Итак, оставались две версии: незавершённое двойное самоубийство и убийство умышленное.
Кто мог быть близок с Аней? Прежде всего подозрение падало на Ильина. Много дорожек вело к этому выводу.
Его любовь к Залесской, поведение во время учёбы в институте, затем — когда он приехал защищать кандидатскую диссертацию в Вышегодск. И очень меня смущала встреча с Залесской в кафе Североозерска.
Может быть, разочаровавшись в муже, Аня решила всетаки посвятить свою жизнь Ильину? Но слишком крепки были узы, связывающие с Валерием: Серёжка, любовь Залесского, боязнь обидеть, возможно, морально убить его своим уходом… И единственный выход видится Ане и Николаю в том, чтобы обоим-ей и Ильину-уйти из жизни.
Убив Аню, Николай не нашёл в себе сил покончить с собой.
А открыть правду боится, потому что следователю поверить в ifee трудно. Одно дело убить по согласию, другоеубить коварно, в корыстных целях.
Если эта фантастическая версия верна — а правда порой бывает такой невероятной, что трудно себе и представить-и Ильин до сих пор не открыл свою тайну никому, то добиться признания от него будет трудно. Во всяком случае, без серьёзных доказательств это пока не представляется возможным. Уж больно скрытен и упорен Ильин в своих устремлениях.
Никаких серьёзных улик я против него не имел. Начинать же разговор в лоб, зная его натуру, означало впустую тратить время.
Не знаю, подвержен ли Ильин депрессиям, но Аня Залесская, судя по показаниям её мужа, уже однажды в своей жизни помышляла о самоубийстве. Когда потеряла отца.
Может быть, в её последних письмах, которые она писала крёстной или подругам (если у неё имелись таковые), найдётся какая-нибудь мысль, деталь, фраза, характеризующая смятенное состояние? Я попросил Серафиму Карповну поработать в этом направлении.
И хотелось бы мне получше разузнать, как близко общался с умершей Коломойцев. Слухи, ходившие в селе, что он рисовал Аню обнажённой, передала мне и старший лейтенант Ищенко. Известны же случаи, когда секретарши влюбляются в своих начальников (и наоборот), а натурщица становится супругой художника…
Но прежде чем я снова вызвал его на допрос, узнал интересную новость. Откопала её Серафима Карловна. Оказывается, Коломойцев вовсе не самоучка. Он обучался в художественном училище, однако не закончил его. Был отчислен за систематические прогулы (так руководство училища назвало его пьянки) и в итоге-за неуспеваемость.
В совхозе он получил прозвище Бородавка. Я размышлял над этим. Почему? Казалось, оно могло возникнуть, будь у него на лице, шее, руке бородавка или родинка. Но ничего такого у Коломойцева не было. Значит, прозвали его так по другой причине. Скорее всего, не любили.
Мне говорили, что трудится он обычно не в охотку, норовит избежать всяких переработок, хотя за них платят хорошо. А как перевели в слесари, когда он лишился водительских прав, тут уж и вовсе обленился. Получает совершеннейшие гроши (с выработки), а все равно откуда-то берутся деньги на постоянные выпивки. Тоже подозрительно.
Одним словом, когда он опять появился на допросе с неизменной трубкой, холёными бачками, в начищенных сапогах, то ореол некоторой романтической загадочности, привлёкшей моё внимание в первый раз, совсем развеялся.
— Станислав, вы писали портрет Залесской? — спросил я у него напрямик.
— Писал, — ответил он, солидно попыхивая погасшей трубкой.
— На память или с натуры?
— С натуры. Но я его не закончил.
— Почему?
— Не то, что хотелось. Он был задуман как портрет русской мадонны. И виделся мне при зимнем освещении.
