Конверт, подталкиваемый пальцами Шиловой, начал совершать по столу путешествие в сторону Серебрякова.
— Здесь — десять тысяч. Больше, чем ты сможешь получить даже за очень хороший контракт. Но — повторяю — ошибка исключается.
Когда конверт оказался с ним совсем рядом, Серебряков взял его и сунул во внутренний карман пиджака. Казалось, содержимое конверта его нисколько не занимало и, на его вкус, там могли с равным успехом лежать фунты, дойч-марки, доллары и даже монгольские тугрики.
Шилова ткнула пальцем в сторону стула напротив.
— Садись, Тимофей. Разговор предстоит не столько долгий, сколько утомительный. Я дам тебе кое-какие инструкции, которые тебе предстоит запомнить и впредь неукоснительно выполнять.
* * *
Мамонов накатал по Москве, наверное, километров полтораста — ездил по всем художественным училищам и институтам, где имелись факультеты или отделения графики. Приезжал, снимал в гардеробе пальто, получал у какой-нибудь старушки номерок и шел по кабинетам — разговаривать с официальными — и не очень — лицами — это уж смотря по обстоятельствам. Далеко не всегда ему удавалось побеседовать с деканом факультета или еще с кем-нибудь из руководства, но с секретаршами или с преподавателями — всегда. Заднее сиденье его «ягуара» было завалено коробками с конфетами, коньяком, виски и изящными футлярами с туалетной водой — Мамонов имел при себе презенты на все вкусы.
Как разговаривать с женщинами, Мамонов тоже знал. Он выслушивал их жалобы, входил в положение и всегда что-нибудь дарил — вне зависимости от результатов интервью, которые, увы, оказывались плачевными. Иногда ему казалось, что он нащупывал какую-то ниточку, крошечное звено в невидимой цепи, но дальнейшие расспросы показывали, что все зря и он снова попал пальцем в небо.
Двадцать раз ему уже хотелось на все плюнуть, укрыться за дверьми какого-нибудь ресторана и отчаянно, до чертиков напиться — чтобы лица людей расплылись у него перед глазами и лишились всякой индивидуальности. Это была реакция на неимоверное количество старых ученических работ — по преимуществу автопортретов, которые он пересмотрел, разглядывая папки с рисунками выпускников.
Признаться, данных в его распоряжении имелось ничтожно мало — описание внешности Цитруса, которое дал Мансур, да еще это прозвище — Иголька, — которое казах так смешно выговаривал.
Эта проклятая «Иголька» сделалась настоящим наваждением для Мамонова. Он твердил это слово на все лады и иногда так громко, что на улице — когда он шел к очередному заведению, где учились кудлатые представители художественной богемы, — на него оборачивались.
Уже в седьмом часу, оказавшись в здании МАХУ и узнав, что никого из руководства на месте нет, Мамонов тем не менее торопливо прошелся по длинному гулкому коридору, с ненавистью глядя на выставленных там стандартных гипсовых Аполлонов и безруких Венер, на которых он в тот день насмотрелся в избытке. Справив нужду в туалете, который находился в самом конце бесконечного коридора, и решив, что сегодня он уж точно никуда больше не поедет, усталый Мамонов уселся на вытертую клеенчатую кушетку в курительной комнате, находившейся рядом с сортиром, вытянул ноги и, как ни странно, успокоился.
Что ни говори, а работу он проделал огромную, отдых заслужил и этого не смог бы отрицать даже Черкасов.
Вставать и идти к машине не хотелось — диван был удобный, в курительной — просторно и даже уютно, а запах сортира ничуть Мамонову не мешал — параша и параша — мало, что ли, Мамонов ее в своей жизни нюхал?
«Сукин кот» слазил в карман элегантного пиджака и извлек плоскую стеклянную фляжку с виски «Уайт хоре». Сорвав с горлышка крышку, Мамонов сделал длинный глоток, потом еще один и, выждав минуту, закурил. По венам жидким огнем разлилось тепло, а в голове приятно зашумело.
«Хорошая все-таки штука — вискарь, — расслабленно подумал Мамонов. — Если выдержанный, то мягче коньяка — да и забирает нежно. Самый что ни на есть бабский напиток — если надо какую-нибудь уломать. Только где ее сейчас возьмешь — бабу-то? В этом МАХУ гулко и пусто, как в брюхе у голодного кита».
Мамонов затянулся сигарой, сделал еще глоток и стал смотреть на жизнь веселее.
Что ж, не мне, так, может, Гвоздю повезет, рассудил он, а не повезет — тоже ладно. Я вот тут в тепле сижу и виски попиваю, а он этого чурку Мансура по Измайловскому рынку выгуливает. А ведь он здоровенный — Измайловский-то рынок, — так что можно быть уверенным, что и Гвоздю несладко приходится.
Кто-то рядом с Мамоновым негромко кашлянул. Мамонов оглянулся и увидел на соседнем диване женщину в халате, делавшую отчаянные попытки прикурить от неработающей зажигалки.
— На ловца и зверь бежит, — пробормотал Мамонов и громким голосом осведомился: — Что, не работает? Искра ушла? Мы этому вашему горю поможем.
Поднявшись с дивана в полумраке курительной, «сукин кот» пересек пространство, отделявшее его от невесть откуда взявшейся женщины и поднес чуть не к самому ее носу золотую зажигалку «Картье». Пока женщина прикуривала, Мамонов смог определить, что на взгляд ей лет тридцать — тридцать пять, она стройна и очень даже ничего себе.
— Мерси, — сказала дама в халате несколько хриплым голосом, отчего Мамонов решил, что курит она, пожалуй, больше, чем следует. Потом, приглядевшись, он заметил, что под халатом определенно ничего нет, а если и есть — то так, какая-нибудь малость, что и одеждой-то не назовешь.
В голове у Мамонова шумело, состояние он имел самое расслабленное, а потому и не увидел ничего зазорного в том, чтобы немного поболтать.
— Вы чего это здесь в темноте сидите, мадам? — поинтересовался он, присаживаясь рядом с женщиной. — Да ещё и в халате. Продрогли, наверное?
— Ничего, мы привычные, — хрипло отозвалась женщина, глубоко затягиваясь и сплевывая на пол, что — по отношению к незнакомому мужчине — было не слишком-то и вежливо.
— Может, согреться желаете? — спросил «сукин кот», блеснув в полумраке фляжкой с белой лошадью на этикетке.
— Вы, случаем, не Дед Мороз? — рассмеялась женщина, поплотнее запахиваясь в халат, — в курилку из коридора дуло. — Зажигалку вот подносите, выпить предлагаете — и не абы что, а «Белую лошадь». Так ведь Новый год давно кончился.
— А вы, кстати, в Новый год подарок получили? — произнёс Мамонов, вспоминая — и очень кстати, что кроме плоской фляжки с виски у него имелся при себе маленький флакончик французской туалетной воды, предназначавшийся для гардеробщицы.
Ничего, подумал он, гардеробщица на этот раз перебьется. Да и зачем ей туалетная вода? Ей-то, поди, лет семьдесят.
Флакончик был изъят из кармана и вручен женщине в халате с пожеланиями счастливого Нового года.
— Считайте, что я поздравил вас с Новым годом по восточному календарю, — галантно склонил голову Мамонов. — Он как раз начинается в феврале.
Дама в халате была тронута. С минуту она разглядывала флакончик, нюхала пробочку, после чего с удовлетворенным вздохом сунула его в карман халата. Знакомство, таким образом, было закреплено.
— Значит, вы Дед Мороз восточный, — сказала женщина, протягивая дощечкой руку Мамонову. — А я — Наташа, натурщица. У меня рабочий день — не нормированный. Выпускники засиживаются чуть не до ночи. И я вместе с ними — мне за время платят.
«И, наверное, ещё кое за что, — подумал Мамонов, рассматривая круглое колено женщины, соблазнительно выступившее из-под халата. — Дай-ка я ее на всякий случай об этом проклятом «Игольке» спрошу — чем черт не шутит?»
— И давно вы здесь демонстрируете, так сказать, свою натуру? — игриво осведомился Мамонов, предлагая женщине еще раз приложиться к фляжке — для поддержания разговора.
— Да уж демонстрирую — какое-то время, — уклончиво ответила Наташа и кокетливо посмотрела на Мамонова. — У женщины, между прочим, о возрасте не спрашивают.
— Да я вовсе не о возрасте хотел вас спросить, — сказал Мамонов, делая хороший глоток «Белой лошади» и с неудовольствием отмечая про себя, что на дне фляжки осталось совсем чуть-чуть. — Человечек мне один нужен, художник. Талантище необыкновенный! Он график и, говорят, ваш выпускник. Никак не могу найти… Такие вот дела, брат Наташа. — «Сукин кот» наклеил на лицо тоскливое выражение папаши, потерявшего единственного сына, и одним глотком прикончил виски.
— Он что же — ваш родственник? И как его зовут? — вполне резонно поинтересовалась Наташа, которая восприняла печаль Мамонова как свою собственную и даже положила ладонь на рукав его дорогого заграничного костюма.
— Он — гений, и это главное, — продолжал с вдохновением повествовать Мамонов, чьи актерские способности весьма ценились его шефом Черкасовым, особенно когда «сукин кот» в подпитии начинал рассказывать в сауне анекдоты. — Когда я вижу его работы, мне хочется лить чистые слезы радости. Но увы — я не знаю ни его имени, ни фамилии. Знаю только, что ему лет тридцать, он высок, темноволос, короче, чрезвычайно привлекателен как мужчина. Уверен, что на такого выдающегося человека вы не могли не обратить внимания — если, конечно, в то время здесь работали…
