Как-то вечером, возвращаясь из очередного притона по списку Бориса Павловича, я заглянул на пьяццу Навону, но не застал там, конечно, ни русских танцоров, ни колумбийский джаз, ни человека-статую. Среди новых исполнителей оказался только один старожил — огнеглотатель. Я узнал его еще до того, как увидел, — как и тогда, его окружала огромная толпа и бурно реагировала. Я протиснулся вперед — огнеглотатель заметно постарел, обрюзг и, наверное, как артист выдохся, подумал я, приготовившись увидеть ослабленную копию его прежних рисковых номеров. И тут же понял, что ошибся: он расширил репертуар и изощрил свое искусство. Представление было в самом разгаре. Весь в поту и в грязи, в синяках, ранах и ожогах, он продолжал истязать и калечить себя, а публика замирала от страха и визжала от восторга, когда ему удавалось выйти живым из очередного испытания. Если бы я не знал, что это представление, решил бы, что какой-то утонченный род мазохизма, самоистязание шиита. Это была многократная попытка самоубийства, но каким-то чудом она каждый раз срывалась. Тем более он производил опасные манипуляции не только с огнем, как раньше, но и с другими смертельными материалами — битым стеклом и бритвенными лезвиями, которые опасной кучей лежали на земле, образуя нечто вроде матраца. Вспомнил героя романа Чернышевского «Что делать?», но тот всего лишь, если мне ни изменяет память, спал на гвоздях.
Иногда я отворачивался — невозможно было смотреть на весь этот ужас, как на начальный кадр фильма Дали и Бунюэля, где во весь экран показан человеческий глаз, который взрезает бритва. С моей точки зрения, и то и другое было не искусство, а игра на нервах зрителей. Я уже решил уйти прочь, но остался, заинтригованный следующим номером. Актер развязал набедренную повязку — единственное, что на нем было, и в результате этого блиц-стриптиза остался в чем мать родила. Кривляясь и подпрыгивая, он обежал по кругу, демонстрируя публике классически лежащего на мошонке присмиревшего зверька. Время от времени приостанавливался и вглядывался в зрителей. Будто выискивал кого-то среди них. Пока не стало ясно, что он ищет женщину. Точнее, партнершу. Под гогот зрителей он вырывал из толпы то одну, то другую красотку, критически оглядывал ее и возвращал обратно. Постепенно становился понятен критерий его отбора — не просто красавица, но скромница, то есть в идеале девственница, и чем больше кандидатка сопротивлялась, тем больше подходила. Наконец он нашел свою избранницу — та наотрез отказывалась выйти из круга и даже норовила сбежать, но зрители, сомкнувшись, не выпускали, а, наоборот, подталкивали вперед, к артисту, еще не зная его намерений, но не сомневаясь, что после стольких приготовлений он такой отколет номер — закачаешься. Сопротивление скромницы возбуждало не только зрителей, но и актера — девушка вырывалась, но он крепко держал ее за руку, и на наших глазах его вялый орган отвердел и встал в изготовку, огромный, требовательный, хищный. Девушка в ужасе завизжала. Да и зрители немного растерялись, не зная, чего ждать дальше. Держа девушку за руку, он не отрываясь смотрел на нее, гипнотизируя, и в конце концов загипнотизировал на самом деле, потому что, когда отпустил ее, она стояла не шевелясь, завороженно глядя на его мощный член. Не отрывая взгляда от девушки, актер бросился на матрац из бритвенных лезвий и колотого стекла и, внедрив свой член внутрь этого отвратного месива, стал производить непристойные движения, пока не взвинтил себя до оргазма и, издав звериный рык, замертво пал на свой адский матрац. Над Навоной нависла мертвая тишина. Артист стал медленно подниматься, по его телу текла кровь, он стыдливо прикрывал детородный орган, но сквозь пальцы тоже сочилась кровь и капала на брусчатку. Зрелище отвратное, мерзкое, безумное. И тут он внезапно схватил себя за член, вырвал из тела и бросил на землю. Все так и ахнули. Но артист спокойно отряхнулся, стал приводить себя в порядок, и только тогда мы заметили, что он вовсе не голый, а в тонком, телесного цвета трико, оторванный пенис не настоящий, а искусственный, прицепной, игрушечный, короче — дилдо. Вздох облегчения среди зрителей, вслед за ним грохнула овация. Чем не катарсис?
Бросив несколько монет, я выбрался из толпы, глубоко взволнованный тем, что увидел. Ведь то, что искромсанный в любовном сражении член оказался накладным, принеся эмоциональное облегчение зрителям, еще больше усиливало символический смысл представления. Понятно, я думал о моей собственной любви, которая искромсала и уничтожила меня. И тут я окончательно понял, что и Лену мне никогда не найти, не увидеть, не вернуть — жива или мертва, она принадлежит теперь тому прошлому, которое исчезло вместе с ней. Вот именно: нельзя войти в одну и ту же реку дважды.
В моем римском списке осталось несколько притонов, но я шмонал их кой-как, формально либо, что еще хуже, машинально, как сомнамбула или лунатик, ни на что больше не надеясь. Просто чтобы отметиться. Ничто меня больше не отвлекало от моей новой возлюбленной — Италии. Смотался во Флоренцию, в Пестум, в Помпеи и Геркуланум, даже на Везувий взобрался, который своим кратером напомнил мне почему-то Ниагару, только без воды. А уж по Риму я мог бы водить экскурсии — знаю его, как волк свой лес. Вот только эту треклятую арку Толемея так и не смог найти. Может, ее и не было? Как и моего с Леной медового месяца? Плод моего воображения? «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» — вспомнились слова русского поэта, и я решил вынести их в эпиграф моих прискорбных записок.
Продолжая в таком вот эйфорийно-элегическом состоянии вялые розыски по римским притонам, я оказался однажды вечером в Трастевере, неподалеку от предполагаемого местоположения исчезнувшей арки Толемея, и вместо нее обнаружил небольшой борделло, не отмеченный на карте Бориса Павловича, а потому, по-видимому, без русских девушек. Решил тем не менее зайти.
Пожилая римлянка, свободно болтавшая по-английски, предложила мне чашку дымящегося кофе, который мгновенно снял дневную усталость. Я долистывал альбом с красотками, когда в комнату вошла Лена. Мы заметили друг друга одновременно, я быстро пришел в себя и, отложив альбом, сказал хозяйке:
— Эту.
Та улыбнулась:
— Вот почему ее нет в альбоме. И так никакого отбоя от клиентов.
Нисколько не смущаясь, Лена повела меня по узкой лестнице наверх.
— Танюша? — спросила она, как только мы оказались в ее клетушке с римским пейзажем над кроватью.
— Сам давно не видел. Звоню им — все нормально.
— Им?
В подробности решил не вдаваться:
— Домоуправ. Француженка из Нью-Брансуика. Надежная. Они с Танюшей нашли общий язык.
Лена глянула на меня и улыбнулась, но я так и не понял, к чему относилась ее улыбка — к Жаклин или к последовавшему вопросу:
— Меня искал?
— Нашел.
Нашел, когда потерял надежду найти. Я нашел Лену там, где потерял арку Толемея, у которой мы жили в другой нашей жизни. Я нашел Лену, но никогда — никогда! — не была она такой далекой и чужой, как сейчас, хотя как раз внешне мало изменилась: молода и прекрасна.
Я вспомнил другой притон, по ту сторону океана, в Саг-Харборе, где выследил Лену, взял ее, как блядь, и был счастлив.
Время переломилось.
— Арка Толемея, — сказал я. — Помнишь?
— Помню.
— Никак не мог ее найти. Тебя нашел, а ее — нет. Может, снесли как не представляющую художественной ценности?
— Где стояла, там и стоит. В трех кварталах отсюда. Но я там больше не бываю.
— Это твое убежище? Ты здесь скрываешься?
— Я здесь работаю. Скрываюсь? Разве что от тебя. Этот борделло— моя крыша. Его хозяин — твой бывший ученик.
— Но ты же с ним порвала.
— Я с ним — да. Но не он со мной. Изредка наведывается. Как ты. Ему теперь не до любви. В большую политику вошел. В Кремль метит.
— «Крестный отец» — в Кремль?
— Почему нет?
— Тебя с ним что-то связывает?
— Да. С ним. С тобой. С клиентами. Всем — и никому. Ничья. Сама по себе.
— Есть в мире хоть один мужчина, кого бы ты любила?
— Есть. То есть был. Думаешь, я не видела, как он прикрыл собой Танюшу? Тарзан меня силой уволок. Я больше всего хотела тогда умереть вместе с Володей,
— А Танюша? — спросил я, хоть и чувствовал фальшь в самом вопросе, но как еще выманить ее отсюда?
— Иногда необходимо подавлять собственные чувства. Вот ты нашел надежную женщину, а со мной Танюше не надежно. Сам знаешь. Как подумаю, что с ней могло тогда случиться…
Из-за меня. Да я просто не имею права рисковать ею, как бы ни хотелось ее увидеть. Если бы Орфей не оглянулся, Эвриди-ка осталась бы жива. Вот я и зареклась оглядываться. Понял: уговаривать ее бесполезно.
— Пусть так. Но зачем работать проституткой?
— А кем мне еще работать? Это моя профессия. Балериной не стала, а больше никем не хочу. У разбитого корыта.
