На следующий день Дмитрий снова пришел в госпиталь. Зойка заметила его, спустилась. Он стоял у входа и курил душистые трофейные сигареты.
– Хочешь? – спросил он у Зойки. Та отказалась.
– Правильно. Береги здоровье.
Времени у Зойки было в обрез – одного солдатика к ампутации готовили. Так что Дмитрий зашел уже вечером, вернее, заехал на красивом трофейном «Хорхе», предложил покататься. Зойка кататься отказалась, но посидеть посидела.
Дмитрий был не из разговорчивых, байки не травил, про себя рассказывал мало. Обмолвился только, что сам он из Курска, но до войны долго работал в Москве, а так все больше Зойку расспрашивал и шоколадом ее угощал. На лицо он Зойке не очень понравился – все щеки были в рябинах, видно после оспы, но зато ростом высокий, статный, и военная форма ему шла. И потом, в отличие от других офицеров Дмитрий оказался уважительным, под юбку Зойке не лез, не лапал. Так что под конец их свидания оспины на его лице она замечать перестала. Дима сказал, что на следующий день снова приедет. Зоя вернулась в госпиталь, но не успела дойти до приемной, как из окна высунулась Ирка Черепанова, будто специально ее дожидалась:
– Ты, Зоинька, оказывается, не промах, а все тихоней прикидывалась. Такого бравого смершевца отхватила, – с умильной улыбочкой пропела Ирка. – Ничего, что он у тебя в капитанах ходит – с малиновым околышем любого майора за пояс заткнет.
«Что с ней разговаривать, дура, она и есть дура. Пэпэжэ в белом халате», – подумала Зоя и ничего не ответила.
С тех пор Дмитрий стал навещать ее каждый день, угощал американским шоколадом, печеньем, катал по городу на машине. Именно в машине это у них и случилось в первый раз, в том самом «Хорхе». Викентий Иванович ее тогда за спиртом отправил в соседний городок, там немецкий винзавод находился. Но, как назло, их госпитальный «ЗИС» сломался, а на телеге долго, да и груз больно ценный, вот Дмитрий и предложил свою помощь. До места они добрались благополучно, канистры со спиртом забрали, вдобавок зам по тылу им еще две бутылки вина выдал. Обратно ехали весело, по дороге останавливались, пили. Зойка первый раз такое вино попробовала. На вкус вроде сока, не крепче, но в голове зашумело, и на душе так хорошо и весело стало, что она сама не поняла, как все это у них случилось. Перед глазами поплыл туман, внутри разлилось приятное тепло, и сердце забилось часто-часто… Тем временем большие сильные руки Дмитрия уже обнимали ее за плечи, ласкали грудь. Зойка закрыла глаза и инстинктивно потянулась губами к его губам…
– Значит, я у тебя первый… не знал, что такие сестрички еще остались, – с довольной улыбкой произнес Дмитрий, когда они подъезжали к Рабенштайну.
Зойка ничего не ответила, улыбка эта ей не понравилась…
Перевод госпиталя на новое место по настоянию подполковника Соколина решили отложить – не так-то легко найти удобное просторное здание, которое могло бы вместить достаточное количество койкомест. Зойка была счастлива – расставание с Дмитрием откладывалось. Но показывать свои чувства, а тем более крутить роман на глазах у всего госпиталя Зоя не стала, не хотела. «Она не какая-нибудь бесстыжая, вроде Черепановой. Пусть Ирка при всех своему майору на шею вешается, это ее личное дело, а Зойка не будет…» Но разве в госпитале что-то утаишь. Поэтому слухи о романе Зойки-недотроги расползлись быстро. Пошли улыбочки, смешки… А уж когда, спустя короткое время, капитан Дмитрий Ефимов попал к ним с воспалением легких, тут и говорить нечего.
– Где опять Мальцева пропадает? – спрашивал Викентий Иванович.
– Известно где, в офицерской палате… хахалю своему пневмонию лечит…
Воспаление легких – казалось бы, на войне от таких диагнозов все давно отвыкли. Подумаешь, пустяк какой, ерунда, температура, кашель, когда у других ампутация, гнойные раны. Даже сам Викентий Иванович к болезни Дмитрия поначалу отнесся несерьезно. Осмотрел, послушал фонендоскопом и назначил жаропонижающее.
Намного серьезнее он отнесся к Зойкиному роману и даже, улучив момент, смущенно заговорил с ней об этом:
– Я вот о чем хотел… прости, Зоинька, что вмешиваюсь не в свое дело, но знаешь, у меня дочка твоя ровесница… Ты – неглупая девушка, открытая, искренняя. И я по-стариковски хочу тебя предостеречь. Понимаешь, тут…
– Нет, Викентий Иванович, не очень.
– Хотя какое я, в сущности, имею право. Понимаешь, Смерш – это такой орган… очень непростой. С ними надо уметь держать язык за зубами, столько людей поплатилось уже за свою… разумеется, ты ничего такого и в голове не держала, но… одним словом, будь поосторожней, даже несмотря на то, что он твой ухажер.
– Да что вы, Викентий Иванович… – попыталась возразить Зоя, но Соколин ее перебил:
– Не говори ничего, Зоинька, все и так понятно. Просто будь поосмотрительней.
Зойка не подозревала, что военврач Соколин, попав в 41-м в окружение, на собственном горьком опыте узнал, как работают сотрудники Смерша…
Первое время состояние больного Ефимова из второй офицерской палаты не внушало опасений. Казалось, капитан быстро идет на поправку. Но тут неожиданно у него подскочила температура – 39,5. На очередном обходе Соколин долго слушал его, стучал по спине и хмурился. Зойка запаниковала:
– Как же так, Викентий Иванович, ведь еще два дня назад все было нормально? Ефимов даже на двор курить выходил.
– Вот и довыходился! Эх, Зоинька, пневмония – болезнь коварная. Сегодня больному хорошо, а завтра… – Соколин не договорил, чтобы ее не расстраивать.
Хотя Зойка и сама могла догадаться, что синюшные губы, учащенное сердцебиение и частый пульс – признаки тревожные.
Через день Дмитрию стало хуже. Он жаловался на сильные боли в груди, сплевывал в полотенце ржавую мокроту, к ночи температура поднялась до сорока, начался бред. Несколько суток состояние капитана оставалось тяжелым. Зойка совсем измучилась, перестала спать, разрываясь между операционной и Диминой палатой, используя каждую свободную минуту, чтобы посидеть рядом с ним. Улыбочки за ее спиной прекратились, даже Ирка Черепанова смотрела на Зою с сочувствием.
Капитан то на короткое время приходил в себя, то снова проваливался в беспамятство. В бреду он что-то нервно выкрикивал или сипло, через кашель, бормотал… Воспаленный взгляд его бессмысленно блуждал по больничной палате, горячая, точно в огне, голова металась по подушке:
– Все чисто, все прошло чисто… в допросной больше никого… никого, я один… в допросной больше никого… – Из груди его с хрипом вылетали отрывистые слова: – Я же обещал, семью не тронем.
– Тише, Димочка. Все будет хорошо, ты сильный, ты справишься, не говори пока, помолчи, силы не трать, – упрямо повторяла Зоя, вытирая липкий пот с его лица, скорее для самой себя, чем для него.
– Не убивайся ты так, дочка. Поправится твой капитан, – успокаивал ее пожилой майор-артиллерист, страдающий по ночам от бессонницы, – а что болтает – так это ничего, выговорится – легче будет. По всему видать, есть ему в чем покаяться.
Часы тянулись медленно, день сменялся ночью, Зойка, похожая на тень, уходила и возвращалась, сидела и разговаривала, переодевала и делала уколы… Пока, наконец, Черепанова не зашла к ней в операционную с радостной новостью:
– Беги скорей в офицерскую, капитан твой в сознание пришел.
Бледный, похудевший, обессилевший от температуры Дмитрий полусидел на кровати, неловко держа в руках кружку с горячим чаем. Увидев Зойку, он улыбнулся и попытался приподняться.
– Лежи, лежи, куда собрался, тебе пока лучше не вставать, – ласково остановила его Зоя.
– Побудь со мной, Зойка, – негромко сказал Дима, – я давно тебя не видел.
Она подвинула табуретку, села и, взяв у него кружку, начала, как маленького, поить с ложки.
– Димочка, тебе сейчас надо побольше пить.
Капитан послушно выпил чай и обернулся к соседу:
– Слушай, майор. Сделай одолжение, выйди… а?
Когда за майором закрылась дверь, Дима поспешно схватил Зойкину руку и снова попытался привстать:
– Ты чего опять надумал, не вставай, нельзя, силы береги…
– Погоди, Зой… я вот что тебе сказать хотел… давно хотел… Понимаешь, все думал, размышлял… вот черт, даже не знаю, как тебе это сообщить. Короче, я ведь совсем один, никого из родни не осталось, никого. Отца еще в Гражданскую убили, а мать с сестрой от голода померли… Я, знаешь, тогда им не помог, даже не попытался, ничего не сделал… Вот какая я сволочь. Понимаешь, я самое настоящее дерьмо! – вдруг зло выкрикнул ей в лицо Дмитрий.
От его слов Зойка растерялась, хотя не раз приходилось ей выслушивать в госпитале солдатские исповеди.
– Не надо так говорить, Дима, ты – хороший, ты очень хороший… – Она попыталась успокоить его, вспомнив слова Викентия Ивановича про «сумеречное сознание» при пневмонии.
– Нет, надо. Если сейчас не скажу, значит, никогда. Ты ведь, получается, у меня одна, больше и поделиться не с кем. Ты, Зойка, другая, не такая, как остальные… Думаешь, у меня мало баб было? Будь уверена, есть с кем сравнить. Но все они дешевки. Ты на них не похожа, ни на кого не похожа. Ты добрая, чистая, верная – я таких уважаю, но сам… сам я не такой. Дерьмо я, и дерьмовую жизнь прожил. Все на службе жопу рвал, выслужиться хотел. Людей ни в грош не ставил, никого не жалел, и себя мне совсем не жалко… Знаешь, Зойк, был у меня один подследственный, само собой враг народа, прямо перед войной, вообще-то их через меня сотни проходило, но этот запомнился. По профессии – востоковед, разными восточными языками владел. Сидит он у меня на допросе, а потом вдруг как крикнет: «Жалость, майор, не по вашей части, вы не знаете, что это такое, даже к себе самому жалости у вас нет». Сказал, и вроде все ему нипочем. Ну, ничего, немного погодя я и к востоковеду ключик подобрал. Оказывается, за семью свою он очень боялся… как бы ее тоже в расход не пустили, – Дмитрий остановился, чтоб перевести дыхание. В легких у него все свистело и клокотало. – Нет, Зойк, не вылезу я из этой хвори.
