У меня много недостатков и всего одно достоинство — всегда сдерживаю слово. Я предупредил господина Ермакова, что он скоро будет трупом. Мне, кажется, не поверили, и зря. Списали открытое предупреждение на неадекватное состояние души и тела после профилактической взбучки. И потом, какой дурак говорит в лицо врагу, что он грезит его уничтожить?
Такой сумасброд нашелся на широких областных просторах. И ему не поверили, надеясь на защиту отряда спецназначения.
Следственная столичная бригада разместилась в бывшей райкомовской гостинице, внешне похожей на казарму.
Ее отремонтировали, зажгли в ночи новое название в духе времени «Спутник-плюс», да большевистская суть не изменилась. У парадных дверей, как стоял вооруженный человек, так и стоит. Только вместо кронштадского матроса — боец спецподразделения быстрого реагирования c короткоствольным автоматическим оружием и в бронежилете.
Ближе к вечеру уже знал, в каком номере проживает следователь Ермаков. Для этого не пришлось совершать фантастических кульбитов, как это частенько случается в кино. Я занял удобное местечко в пыльном и уютном чердаке жилого дома, соседствующего с однозвездным отелем, и, пользуясь морским биноклем, проследил за своим врагом.
Видел, как он, мятый после трудовых трудных будней, зашел в стандартный полулюкс, напоминающий мутный аквариум, где давно не меняли воду, как ослабил удавку галстука, как зашторил окно, словно почуяв, что за ним ведется наблюдение.
Я мог подарить ему легкую смерть — выстрел из оптической винтовки, что может быть проще. Этого было мало. Для меня.
Я хотел, чтобы этот самоуверенный выблядок, воспитанный в лучших традициях презрения к человеческой жизни, как величине ничтожной, испытал все прелести умерщвления и, чтобы в свой предсмертный миг, понял прописную истину: насильственно подыхать страшно, неприятно и не хочется.
Неожиданно ночное, брюхатое угрюмыми облаками небо очистилось, и я увидел умытые дождем, чистые звезды. Приблизив биноклем ткань бесконечного небесного пространства, я вспомнил, что уже видел эти жесткие, точно из жести, планеты. И понял — это знак. Для меня. От родных людей, кто теперь проживает в иных астральных мирах, где никто никого не убивает.
Потом небеса затянулись мозглой пеленой, и мой родной городок, подобно раскроенному рифами кораблю, погрузился в пучину сна и мрака.
Известно, самый крепкий сон случается на переходе ночи в утро — в четыре часа. Такое впечатление, что в это время наши души, покинув бренную плоть, гуляют в иных параллельных мирах, и думать не думают возвращаться в опостылевший кокон.
Именно эти минуты самые удобные для принципиальных и радикальных действий.
Проникнуть в гостиницу не составляло, как говорится, никакого труда достаточно открытой форточки в клозете.
Запах в коридоре был удушлив — пахло хлоркой, ваксой, щами, простынями, бывшими лозунгами о партии — нашем рулевом, газетами и водкой. Что-что, а партийные активы всегда проходили на высоком идейно-политическом уровне возлияния проклятой.
Кажется, эта традиция имела место быть и в сложный период демократических преобразований. Стены дрожали от мощного и богатырского храпа, если бы я устроил скачки на затертых дорожках, думаю, никто бы не продрал глаз.
Перед блоком, где обитала следственная бригада, дежурил прапорщик, клюющий носом в пятно дежурного светильника.
Тень Чеченца скользнула по нему, и он не почувствовал ее: тень слишком была невесома для его умаянной солдатскими буднями души.
Отщелкнув финкой старый и разболтанный замок, Чеченец проник в полулюкс. А, проникнув, понял, что-то уже случилось в этой жалкой клетушке.
Во-первых, отсутствовал жизнеутверждающий, уверенный храпок. Не люблю людей, уничтожающих своим воинствующим трубным звуком весь загадочный призрачный мир ночи, но он должен был быть. И его не было. Во-вторых, запах. Запах крови — тяжелый, насыщенный страхом.
За доли секунды просчитав ситуацию и не почувствовав опасности, включил фонарик. Луч скользнул по комнате — в луже антрацитовой по цвету мертвой крови лежал следователь Ермаков. С профессионально перерезанным горлом. Во рту — кляп из носка. Ртутные зрачки укатаны под веки, и вместо глаз — бельма.
Я бы не поверил в увиденное, да как не верить собственным глазам. Что за чертовщина? Пожаловать к заклятому врагу и обнаружить его бездыханную оболочку. Обидно. Кто же это решился подстроить такую неприятность? Мне. И когда?
Ах да, я ведь любовался звездными мирами. Вот что значит, иметь дело с людьми, не обладающими чувством прекрасного.
Странно, кому эта столичная штучка ещё нагадила, и так, что рука сама потянулась к его горлу? С ножом.
Вопросы, требующие немедленного ответа, иначе, чувствую, ситуация выходит из-под контроля. Если уже не вышла, как человек из комнаты.
Новый рабочий день начался с небольшой неприятности: мотор авто забастовал, и я с трудом докатил до ТОО, замаскированный под склад мануфактуры и бумажной продукции. Там ярился господин Соловьев, брызжущий слюной и проклятиями в мой адрес.
— В чем дело, товарищи? — искренне удивился я.
— И он спрашивает?! — визжал мой приятель. — Вся власть стоит на ушах! Ты танки не видел на улицах?!
— Нет еще.
— Увидишь!
— А что происходит? Очередной путч, что ли? Так это ненадолго.
— Чеченец, ваньку не валяй!
— Тогда в чем дело?
— Я просил: не делать резких движений. Просил. Тебя. А ты? Это черт знает что!
— А что я?
— Ермакова кто зарезал, как свинью?
— Не я.
— Не ты? — наиграно изумился. — А тогда кто? Может, я? Или Шкаф? Шкаф, ты резал?
— Чего? — обиженно пробасил боец.
— Тогда кто?
— Не я, Соловей, в том-то и дело, что не я, хотя был там, в номерке. Но не я… Пришел, а он уже… того…
— А зачем был-то? — оторопел мой собеседник.
— Чтобы удушить.
— Ну вот, ты его и прирезал, — сделал противоестественное заключение.
— Говорю же, не повезло: меня ждал труп.
— Тогда кто?
— Не я.
— Кто?!
В конце концов удалось убедить приятеля в своей непричастности к случившемуся. Что не меняло сути дела — власть находилась на истерическом взводе и готовила ввести в Ветрово чрезвычайное положение. С вытекающими отсюда последствиями для свободных коммерческих занятий.
— Черт знает что! — плюнул в сердцах господин Соловьев. — Надо ехать в мэрию, буду убеждать господ, что это не мы, — вырвал из сейфа несколько плотных пачек вечнозеленых банкнот. — Леха, вычту из премии.
— За что?!
— За инициативу. И потом: ведь хотел удавить гада?
— Не всегда наши мечты исполняются, — развел руками.
— Давай домой, романтик, и сиди там… как мышь…
— «Вольвочка» барахлит, а пехом отвык.
— Ничего-ничего, подкинем, друг мой любезный.
Дальнейшие события полностью подтвердили мое алиби. И кристальную чистоту помыслов.
Когда покинули помещение ТОО и вышли на улицу, Соловьев крикнул штатному механику Лукичу, схожему на питерского работягу, мастеру на все руки, чтобы тот глянул капризное авто Чеченца.
— Ай, момент, — сказал самородок, и я передал ему ключи.
И только наш кортеж из пяти машин отбыл для путешествия по родному городку, как сзади рвануло мощным взрывом пространство, где находился мой подержанный лимузин.
Я мог не оглядываться — знал, с таким звуком «работают» гранаты Ф-1. И все-таки оглянулся: «Вольво», плеща бесцветным на солнце пламенем, корежилось, раздираемое исступленной и рукотворной стихией.
Покинув авто, мы медленно приблизились к месту трагедии. В разодранной, огневой металлической коробке угадывался недолговечный силуэт того, кто ещё минуту назад был соткан из жизненных сил и плоти.
— Да, — задумался господин Соловьев. — А ведь это твоя смертушка, Чеченец?
— Моя, — не спорил я.
— Скажи спасибо Лукичу.
— Спасибо, — сказал я.
— Теперь знаю, кто и зачем резал мента, — процедил сквозь зубы.
— Кто?
— Марсиане, друзья мои, марсиане, которые наши, родные, земные.
Девочку Полину отпевали в местной церквушки, примостившейся на бережку затхлого озерца. День был погожим и синь неба, точно плащом, прикрывала убогую местность, где проживали безбожные и ожесточенные люди.
Перед образами, слабо освещая анемичные лики, трещали свечи. От их пламени, от забубенного речитатива попа, от шарканья подошв было невыносимо душно. Девочка лежала в гробу и её ничего, как ни странно, не раздражало. Она лежала в удобной лодке гроба и на её щеках играл неестественный румянец. Живые любят приукрашивать мертвых. Мертвые сраму не имут, а живые хотят, чтобы их глаз радовался. Странен человек, мечтающий таким образом обмануть смерть.
Я смотрел на закрытые раковины глаз усопшей, на затянувшуюся рану рта, на руки, где истлевала свеча, и задавал себе вопрос: виновен ли в её гибели? Наверно, да. Если бы не столкнулись в этой варварской жизни, девочка продолжала бы жить спокойно и счастливо.
