История как зеркало отражает в глазах цивилизации маленькую ее ячейку — человека. С начала времен идут войны, ведутся бои и колоссальные сражения. С начала времен, с рождения человек ведет войну с собой и миром, в который пришел.
Взятие Трои, как взятие первого рубеж — первого достижения, пусть маленького, всего лишь встать на ноги и шагнуть.
Междоусобицы, как постоянные метания между двумя полюсами внутри личности, бег от «нет» к «да», от «плохо» к «хорошо».
Великая Отечественная, как выбор между добром и злом, как проверки на прочность что устраивает жизнь и сам человек.
Вопросы, что он задает с рождения, и ответы что ищет до самой смерти, как спортивное состязание, таймами — периодами жизни от первого шага, до последнего вздоха.
Сколько таких? Весь шар земной. Но хоть один задумался, что было до него, с тем, кого уже нет? Сколько из миллиардов живущих помнит умершего, безвестно канувшего в горниле времени и точно такой же битвы то ли с собой, то ли с самой жизнью? Кто задумался, как он жил, чем? Кто хоть раз подумал, что идет уже проторенной дорогой, решает уже кем-то решенное, мечтает о том, что кто-то уже получал, набивает «синяки» и «шишки» на тех же местах и точно так же как тот, кого уже нет?
Один и тот же путь от Спарты до Пиночета, от мещанина до бизнесмена, от короля до президента. Дорога в пять — десять тысяч лет и что?
Что опыт человеческий, если ничто и опыт человечества?
Кому есть дело до него, кому до мира, кому до соседа?
И разве правильно это, разве так и надо?
Руслан сам не понял, как оказался в храме, как приехал сюда и зачем?
Стоял и смотрел на лики святых, пытаясь угадать, по ком скорбят их лица и глаза.
Смотрел на них, а видел мальчишек. Дым, огонь, кровь, трупы. Обстрелянное здание с изъеденными пулями и осколками стенами и мальчишку, что крался прижимаясь к ней и прижимая к груди оружие. Так велено, так приказали, а дома мамка, сестренка и девчонка. Друзья курят сигареты, усевшись на подоконник в подъезде, пьют вино и играют на гитаре, ломким голосом выдают трепетные рулады о дружбе, мужестве, о верности девчонки и стойкости пацана. Смеются, шутят и обсуждают последний тайм, последний поцелуй, последние новости и будущее — планы. Он был средь них еще три месяца назад и так же лихо врал о первых победах на личном фронте, и так же в затяг, «по-взрослому» курил, и щурился, смеялся, надеялся, мечтал. Он и сейчас мечтал, но о другом, он и сейчас — был, но уже ими был забыт. И миг, тихий «вжик» — он стерт из памяти не только друзей — отцов командиров, земли.
Его будто и не было. Вдуматься: жил ли?
Пуле все равно, она берет свое и только, как тот солдат, которого приговорила на безвестный прах и тлен в сердцах, умах и жизни большого мира, всего лишь выполняет приказ. Приказ руки, хозяин которой такой же, как и тот, кого он убил.
Так в чем же разница и в чем справедливость?
В чем суть войны, какой бы не была она?
И кто напомнит о погибшем мальчишке, кто за него ответит, кто за него дойдет? Кто дань ему отдаст?
Молчат святые.
— Свечечку-то надь? — заботливо поинтересовалась богообразная старушка.
Руслан с минуту думал, прежде чем кивнуть и получил в руку свечу.
— За здравие али за упокой? — полюбопытствовала вновь пожилая женщина.
Зеленин посмотрел в глаза Христа и тихо молвил:
— За упокой.
Не отпустить ему Виту и не оставить, не простить и не обвинить, как не забыть ни ее, ни того что она сделала.
Арслан не в счет, Арслан еще оплатит счет. Судьба мудра и мешкая не забывает, а лишь увеличивает наказанье. Оно будет. Каждый получает по заслугам, каждый платит за все от лжи до алчности, от скверны до предательства, от маленькой нелепой обиды, до большого преступленья. Один сумой, другой здоровьем…
"Теперь мой черед?"…
— Кому ставишь-то: родственнику али знакомому?
— Всем, — бросил глухо. — Тем кто не дожил и не долюбил.
"Их нет, но я остался. Не помнят их — не знали, но я-то помню, знал".
Не велика ценность — свечу за упокой затеплить. Не долг отдать — совесть свою успокоить. А та, зараза, скребет душу, царапает сердце напополам с тоской.
Кануло, но разве что-нибудь забыто? Погибли и давно истлели пацаны, палач их оплатил за смерти двенадцать лет бредя через туман в голове, трясясь в эпиприпадке и забывая что было пять минут назад.
И все? Забыть и вычеркнуть? Возможно тот, кто не слышал, с каким самозабвеньем и трепетом читал стихи Белянин — смог бы, тот, кто не являлся командиром «Тимура», не хлебал из одного котелка с Буслаевым и не пил с ним за рожденье его сына под свист пуль, тот, кто не читал писем тому, кто уже погиб. Тот, кто не пытался обмануть судьбу — оплатить счет на миллиард грошом — пулей.
А он не сможет.
Уйти? Не по нему. Остаться и сглотнув горечь и припорошенную пеплом прожитых лет ярость от подлых снайперских вылазок, остаться с Витой? Смотреть, как она мучается, мучаться самому, чувствуя себя в двойне предателем и трусом и бегать от Арслана, спасая девушку, вернее то, что хранит ее зыбкая память? Спасать предателя от подлеца, спасать слабого от более слабого, плача от палача?
Зеленина передернуло.
Не стоит.
Отдать Дгаеву, устроив Вите второй круг ада, и вновь под прицел поставить пацанов. А так и будет рано или поздно — документы. Арслан не оставит свою попытку завладеть ими. Власть малой крови не боится, большой же укрепляется, жиреет на чужих жизнях, как младенец на мучном.
Есть еще один выход. Он оплатит все счета один. За всех. Душа иное отвергает и совесть меньшей платой не прельстится.
Больно, но правильно. Выхода иного нет.
Зеленин поставил свечку и вышел из храма.
"Черно. Птица клацает", — вспомнились слова девушки. Зеленин волосами тряхнул и уставился на свет в окнах своего дома.
Там Вита. Там птица, что унесла жизни сорока парней. И кто он ей теперь, она — ему? Как зайти в дом, как посмотреть на девушку? Что сказать? Слов нет — пусты они, желания идти на свет окна — нет.
Мужчина вылез из машины и открыл калитку.
Андрей маялся на крыльце, курил.
— Ты долго, — заметил.
— Так получилось, — отвел взгляд.
— Как встреча?
— Нормально.
— И что?
— Ничего. Все хорошо, — оттер мужчину плечом от двери и прошел в дом. Руслан не хотел видеть Виту и все же невольно искал ее. Она сидела на кухне, слушала радио, пила чай и рассматривала журнал «Автолюбитель». Милая, домашняя девочка, трогательная и беззащитная. Такая же жертва, что и те мальчики, которыми она платила дань своему палачу — себе самой, своему страху и жажде жизни. Слабости, что сотни у людей, но платят как всегда за них другие. Любви к отцу — слепой, щенячьей, в которой ни себя и ни его не видно.
А стоило ли?
В этот момент он простил ей все и понял, что действительно сильно любит ее. Слишком сильно, чтобы заставлять дальше платить за содеянное.
— Привет, — бросил тихо.
— Здравствуйте, — улыбнулась.
— Опять не помнишь меня?
— Должна? — нахмурила лоб, в попытке вспомнить и обрадовалась. — Рус! Тебя так долго не было! Где ты пропадал?
— Дела, — отвернулся: невыносимо было смотреть в ее глаза, видеть бесхитростное лицо, на котором лишь детская чистота и ни грамма порока. "Пусть она такой и останется. Пусть такой и останется. Она уже заплатила и заслужила забвение и покой". А в горле ком.
— Хочешь чай?
— Нет.
— Устал? — заботливо заглянула в его глаза, ладонью накрыл его руку. Он сжал ее, желая сохранить тепло девушки еще на миг или век.
— Не устал.
— Выглядишь усталым.
— Скорее разбитым, — вымучил улыбку.
Девушка скользнула к нему на колени и обняла за шею, доверчиво прижавшись:
— Я заберу твою усталость. Я очень люблю тебя, Рус, очень, очень.
Руслан зажмурился и невольно до боли сжал Виту, крепче прижимая к себе.
Как больно, как безумно больно.
И понял в миг — та встреча стала роковой и для нее. Случись иначе чем пуля и полет с обрыва, возможно, одна любовь бы перебила другую и… Поздно было б даже и тогда. Груз слишком тяжек, слишком жуток.
— Первая любовь, она как выстрел…
Девушка вздохнула:
— Я помню твои глаза, всегда помнила, — прошептала, добавляя мук Руслану.
— Почему? Почему?! — простонал и будто взывал к самим небесам.
— Ты пытался спасти меня, освободить…
"Я стрелял в тебя".
И понял — она приняла смерть за свободу, а его за освободителя.
А дальше лучше не думать, главное — не думать!
— … Я увидела твои глаза и поняла — только ты можешь, только ты… Не страшно. Нет темноты, нет печали, только небо как зал ожидания, в котором собираются те, кто дорог, но далек был. Там так спокойно, так тихо, что кругом голова. Я знала, там мы встретимся, там знала. Я оказалась права — ты здесь. Наверное, мы и встретились лишь затем, чтобы я сказала тебе это.
