– Твою дочь зовут Джойс? – спросила его Уна.
– Нет. С чего ты взяла?
– Ты постоянно твердишь это имя по ночам. Говоришь: «Джойс, все в порядке, я здесь».
– Когда-то я знал девушку по имени Джойс.
– Ты говоришь с нею, словно с испуганным ребенком, – промолвила Уна.
Алан думал, что ему следовало сделать в «Розе Килларни» что-нибудь, чтобы заставить того парня заговорить. Это было бы совсем легко. Например, можно было спросить у него, где останавливается автобус или как дойти до ближайшей станции подземки. Парень ответил бы с обычным северолондонским выговором, и тогда Алан точно знал бы, что это не тот человек, и мучительные чувства теперь не преследовали бы его. Теперь он понимал, почему ему так не по себе. Вид этого пальца вызвал в нем страх, неверие, необходимость противостоять им, притворяясь перед самим собой, будто сходство было ложным, – но также и принес ему надежду. Надежду на то, что Алан каким-то образом сможет найти способ оправдаться, искупить для себя тот проступок, который он совершил, бросив Джойс на произвол судьбы.
Утром в пятницу Алан запер дверь, достал из ящика деньги и пересчитал их. Он с трудом смог поверить, что умудрился потратить за такое короткое время почти две сотни фунтов. Это открытие его не особо испугало, однако принесло понимание того, насколько малой суммой на самом деле были три тысячи фунтов. С тех пор как Алан встретил Уну, он не мог больше довольствоваться расплывчатыми видениями одного насыщенного часа славы, завершающегося смертью или позором. Он знал ее всего неделю и хотел провести с ней всю жизнь. Он должен получить работу – такую, где не требуются удостоверения личности, подтверждение квалификации или карточка национального страхования. С оптимизмом, без малейшего сомнения или отчаяния Алан думал о том, чтобы забрать Уну из Лондона куда-нибудь, где он сможет работать садовником, маляром или даже мойщиком окон.
Дверная ручка повернулась.
– Пол?
Он сунул деньги обратно в ящик и открыл дверь, чтобы впустить Уну.
– Ты запирался.
Ее глаза смотрели на него с озадаченным недоверием, и этот взгляд, полный страха и сомнения, внезапно напомнил Алану о других женщинах, которых он подвел, чьих ожиданий он не оправдал, – о Пэм и Джойс. Пытаясь придумать объяснение тому, что он запер дверь, Алан понимал, что было еще что-то, не поддающееся объяснению. Но Уна ничего не спросила, а только сказала:
– Я получила письмо от Эмброуза. Он возвращается домой через неделю, в субботу.
Алан кивнул. Он был даже до некоторой степени доволен. Отчего-то он ощущал надежду, что им с Эмброузом Энгстрандом удастся поладить, хотя и не знал, как и в чем. Быть может, он просто считал, что философ не откажется сделать что-то, чтобы обеспечить Уне счастье.
– Я не хочу быть здесь, когда он вернется, – продолжила Уна.
– Но почему?
– Не знаю. Я боюсь… я боюсь, что он испортит это. – Она взмахнула рукой, очертив комнату, себя и его. – Ты его не знаешь. Ты не знаешь, как он умеет прощупывать, задавать вопросы, докапываться до всего, что прекрасно и… хрупко, и превращать все это в скучную обыденность. Он делает это потому, что считает, что так будет лучше, но я так не думаю – по крайней мере, не всегда.
– В моих чувствах к тебе нет ничего хрупкого.
– Что в этом ящике, Пол? Что ты делал, когда запирался от меня?
– Ничего, – соврал он. – Это просто привычка.
Она не приняла это объяснение.
– Мне кажется… я думаю, что там лежит что-то, напоминающее о твоей жене, об Элисон. Письма, фотографии, я не знаю. – Она смотрела на него со страхом. Не с тем страхом, что основан на воображении и легко перевешивается надеждой, но с чем-то, похожим скорее на спокойное отчаяние. – Ты вернешься к Элисон.
– Я никогда этого не сделаю. Почему ты так говоришь?
– Потому что ты не видишься с нею. И даже не пытаешься с нею связаться.
– Я не вижу в этом логики.
– Это простая логика, Пол. Ты позвонил бы ей, написал бы ей, пошел бы повидаться с нею, если бы не боялся, что едва ты увидишь ее снова, то захочешь к ней вернуться. У меня и Стюарта все иначе. Я не вижу его месяцами, но рано или поздно он явится, как всегда делает. И мы с ним будем болтать, обсуждать всякие пустяки, и нас это не будет волновать, потому что мы безразличны друг к другу. Ты не безразличен к своей жене. Ты не осмеливаешься увидеть ее или услышать ее голос.
– Ты хочешь, чтобы я с нею встретился?
– Да. Как я могу чувствовать себя важной для тебя, если ты не расскажешь ей обо мне? Я для тебя как отпускной роман, как приключение, которое ты будешь вспоминать с сентиментальными чувствами, когда вернешься обратно к Элисон. Разве это не так? О боже, если ты пойдешь повидать ее, я буду сходить с ума, я заболею от страха перед тем, что ты не вернешься. Но когда ты вернешься – если ты вернешься, – я буду знать, что у нас все по-настоящему.
Алан обнял ее и поцеловал. Для него все это было бессмыслицей, чередой химер, ни на чем не основанной. Он мимолетно подумал об Элисон Браунинг, живущей в своем милом доме вместе с любящим мужем, маленьким сыном и щенком.
– Я сделаю все, что ты хочешь, – заверил он. – Я напишу ей сегодня.
– Эмброуз ужасно разозлился бы на меня, – пробормотала Уна. – Он сказал бы, что у меня нет причин рассуждать о тебе и Элисон так, как рассуждаю я, если не считать того, что я почерпнула из книг. Он сказал бы, что мы не должны строить предположения о вещах, в которых у нас нет опыта.
– И он был бы вполне прав! – подтвердил Алан. – Я говорил, что он монстр, но теперь я не так в этом уверен. Я хотел бы, чтобы ты позволила мне встретиться с ним.
– Нет.
– Ну ладно. Я не буду встречаться с ним, и я напишу Элисон сегодня, прямо сейчас. Это сделает тебя счастливее, любовь моя? Я напишу письмо, а потом мы снова возьмем напрокат машину, и я отвезу тебя в Виндзор на обед.
Уна улыбнулась ему, обеими руками откидывая волосы назад.
– Свет зеленый и можно ехать?
– Куда захочешь, – заверил он.
Она вышла, чтобы оставить его писать письмо в одиночестве, и на этот раз Алан не стал запирать дверь. Ему нечего было скрывать от Уны, потому что он действительно написал письмо, начинающееся со слов «Дорогая Элисон». Ему доставляло странное удовольствие выводить на бумаге имя Уны, описывать ее внешность и характер и объяснять, как он и Уна любят друг друга. Он даже написал на конверте адрес: «Миссис Элисон Браунинг, Эксмур-гарденс, 15, СЗ2», – на тот случай, если Уна встретится ему в прихожей, когда он пойдет на почту.
Но вместо почтового ящика письмо отправилось в мусорный. Алан разорвал на мелкие клочки конверт и письмо в нем и бросил их в контейнер, отметив, что последним исчез кусочек, на котором было написано название почтового округа – «Северо-Запад-2». Менее чем в полумиле от дома Элисон он видел парня с искалеченным пальцем. Предположим, он спросил бы его об автобусах или подземке и получил бы ответ смутно знакомым голосом с кокни-саффолкским акцентом. И что дальше? Что он мог сделать? Написать анонимное письмо в полицию, неожиданно пришло ему в голову. Или, что еще лучше, сделать анонимный телефонный звонок. Они отреагировали бы на это, не посмели бы проигнорировать такое известие. Почему он не вызвал парня на разговор? Это было бы вполне очевидным действием, к тому же простым, таким простым…
Возвращаясь на Монткальм-гарденс к Уне, Алан вынужден был задать себе вопрос, заставивший его вздрогнуть. Неужели он промолчал, сделав уступку неверию и обвинив во всем свое чрезмерно богатое воображение, потому что не хотел знать? Потому что все разговоры об искуплении и оправдании были бессмыслицей. Он не хотел знать потому, что не желал, чтобы Джойс нашли. Потому, что если Джойс найдут живой, она немедленно сообщит полиции, что его не было в банке, что никто его не похищал, и тогда полиция станет его выслеживать и рано или поздно найдет, а найдя, отберет у него свободу, счастье и Уну.
– Ты даже никогда и не ходил по чертовым врачам, – хмыкнул Найджел.
Но он был не прав: в те времена, когда Марти еще работал, ему нужен был врач. Ему часто требовались медицинские справки по поводу воображаемого гастрита, нервного истощения или депрессии – чтобы увильнуть от работы.
– Конечно, ходил, – возразил Марти. – У него кабинет там, на Чичели-роуд. – Он схватился за живот и застонал. – Мне нужно к доктору, пусть пропишет какой-нибудь антибиотик или еще что.
Найджел завернулся в одеяло, прошел на кухню и включил духовку. Потом заглянул в книжный шкаф: полдюжины ломтиков заплесневелого хлеба, две банки консервированного супа, три яйца, четыре бутылки виски и штук восемьдесят сигарет. Поморщившись при виде спиртного и курева, Найджел присел на корточки перед открытой дверцей духовки, чтобы согреться. Он не хотел, чтобы Марти общался с какого бы то ни было рода властями, и врачи тоже входили в эту категорию. С другой стороны, врач успокоит Марти – Найджел был уверен, что с приятелем не случилось ничего по-настоящему серьезного, – и этот невежественный деревенщина сразу же почувствует себя лучше, как только ему дадут какую-нибудь таблетку. «Его вполне вылечил бы аспирин, – саркастически думал Найджел, – если подсунуть его в флаконе с наклейкой “тетрациклин”». Он хотел, чтобы Марти снова стал здоровым и послушным – его посредник, его связь с внешним миром, – но не хотел, чтобы тот болтал с доктором обо всяких таких вещах: мол, не нужно мне медицинской справки, со мною вместе проживает приятель, который за мной присмотрит, и еще при нас есть девушка… мало ли что! Кроме того, Найджел боялся, что доктор вспомнит прошлое посещение Марти, когда тот еще был с густой бородой и нестриженый, совсем как тот парень, который нанял минивэн в Кройдоне.
