это багровое, усыпанное оспинами лицо.
И тотчас угадала, что этому лицу суждено занять место на избранных страницах бесконечного альбома моей бессонницы.
Красный халат начинал подгорать снизу. По счастью, все картинки Арбунтота лежали на комоде и еще не пылали.
– Не стойте столбом! – командовал Дойл, вставший на второй стул и фехтующий чем-то наподобие ножа для бумаг. – Нужны ведра!
Запыхавшийся Уидон прибежал с ведрами воды. Я выхватила оба и выплеснула воду в лицо дьяволу, в то время как Дойл, стоя на стуле, пытался перерезать веревку, а Джимми держал тело за ноги, чтобы, когда Дойл перережет этот канатик, антипод пуповины, то, что на нем подвешено, не рухнуло в огонь.
9
– Это был… мистер Арбунтот, – сказала я и вытерла последнюю (крохотную) слезу. Слезы немного омыли мое покрытое сажей лицо. Мой ужас и моя усталость никуда не делись; я раздевала моего пациента и готовила ему постель.
Случившееся не имело значения, я была Энн Мак-Кари, медсестра этого человечка. И таков был мой долг.
– Что случилось? – ровным голосом спросил мистер Икс. – Я слышал звуки, но не изложение событий.
Он подставил руки, чтобы я одела его в маленькую ночную рубашку. Не прерывая нашей вечерней рутины, я ответила:
– Это было самоубийство.
– Полиция еще в Кларендоне?
– Да, полисмен сейчас допрашивает служанку, нашедшую тело, и мисс Брэддок, которая была следующей…
– Вам удалось заглянуть в ту комнату? Вы знаете почерк Арбунтота?
Я сразу поняла, что он имеет в виду. Арбунтот дарил стишки Мэри Брэддок и Гетти Уолтерс (я говорила, ему нравились обе женщины, но Мэри нравилась больше), и хотя старшая медсестра никогда о таком не заговаривала, Гетти порой давала почитать посвященные ей, по большей части непристойные, стихи. Я помнила похожие на черных лебедей буквы s и спиралевидные d.
– Это был его почерк, мистер Икс. Он написал, что жизнь для него не имеет смысла. Он решил ее завершить. И добавил, что в его смерти не нужно никого винить.
– Классическая записка для удавшегося самоубийства, выдержавшая уже столько изданий… – определил мой пациент, ложась и укрываясь одеялом. Я посмотрела на напряженное лицо; я не знала, о чем он размышляет, но решила не придавать значения – по крайней мере, чтобы сохранить собственное здравомыслие.
– Мистер Икс, вы же не думаете, что?.. Это я разбила часы… Я уверена: я случайно задела столик, а… а мистер Арбунтот в последние дни был крайне возбужден. Я видела его вчера, и… Мисс Брэддок отметила то же самое… Это просто клубок случайностей…
Мистер Икс улыбался, глаза его были неподвижны, голова покоилась на подушке.
И тогда я заметила, что его маленькая правая рука лежит поверх одеяла.
Распахнутая ладонь. Пять растопыренных пальцев.
10
В ту ночь мне приснился гигантский паук.
Он медленно и бесшумно двигался по коридорам Кларендон-Хауса, лапы его касались стен.
Антракт – это в некотором роде еще одна пьеса: декорациями служит реальность, а текст читают персонажи, не знающие, что являются таковыми.
М. С. Шмидт. «Памятные антракты» (1815)
Занавес опустился над актером, который очень неумело умер на сцене; пока мы его освистывали, нам сообщили, что он умер на самом деле.
Тревор М. Торлесс. «Английский развлекательный театр» (1867)
Музыка завивается причудливыми арабесками, как дым из трубки Синей Гусеницы в сказке.
Медленные невидимые спирали; в их ритме колышутся лапки, ушки, все маленькое тело Белого Кролика.
Интересное, но неяркое наслаждение, старому профессору это хорошо известно: осознанное добровольное искусство всегда посредственно.
На сцене перед ним Кролик потряхивает помпончиком на заднице, стараясь угодить зрителю. Он исполняет свой номер идеально, несмотря на возраст, который едва ли в два раза превышает количество элементов его костюма: два уха, пояс с помпоном и две меховые лапки.
Девочку обучили следовать ритму и выполнять движения, которые за нее придумали другие. Все, что она выигрывает за счет своей красоты и чувственности, тут же теряется из-за фальшивых движений маленького тельца и расчетливых жестов. Даже теперь, когда она избавилась от ушей из фальшивого белого меха, мистер М спрашивает себя: разве это не простейшая каждодневная рутина? Что есть непристойность? Разве дело не в любопытной смеси страха и беззащитности вместе с неоспоримым – и лукавым – желанием угодить? И если мы склоняемся к положительному ответу, то какой же смысл в этих бесстыдных позах?
Теперь она соблазнительно опускается на колени – но разве это не выученный урок?
Ее натренировали.
Какой смысл в искусстве тела, которое знает о своей прелести?
Кроличьи лапки падают на пол.
Ах, да ведь и это медленное обнажение, это томительное отодвигание занавеси – не импровизация. Все было распланировано идеальными постановщиками.
Все это – эстетическое притворство.
Однако на сей раз в хореографию внесено крохотное усовершенствование.
Профессор поднимает руку – это знак.
Девочка-танцовщица сдерживает дыхание.
Музыка продолжается. Пальцы пианиста, сидящего у края сцены, производят мелодию механически, точно в музыкальной шкатулке.
Маленькая актриса тоже не останавливается.
Пояс с помпоном – последняя деталь – опускается к ее щиколоткам. Движения ее, когда она остается совершенной девочкой, парадоксальным образом делаются еще менее человеческими. Она резко крутит гибкой талией, сгибается пополам, покачивает шеей, как сломанная пружинка, раздвигает и сводит ноги…
И во время всех этих упражнений – не дышит.
«Ну вот, это уже кое-что», – думает старый профессор.
Он знает, что она может дышать. Ничто не перекрывает ей горла, нет никакой материальной преграды. И ей ХОЧЕТСЯ дышать. Все ее тело, вся ее воля призывают ее сделать большой глоток спасительного воздуха, когда она извивается перед ним, точно марионетка…
Ей не дает дышать Театр, превративший асфиксию в чистое наслаждение.
И она не начнет дышать и не потеряет сознание, если он не подаст ей новый знак.
Это уже кое-что. Теперь сотрясения тела и нарастающее покраснение личика чудесным образом переменяют желание угодить, накладываются на заученный танец и подсказывают этой кукле без хозяина новые волнующие движения; в этой жестокой агонии белокурая куколка уничтожает сама себя, корчась в блистательных спазмах.
Мужчина, стоящий рядом со старым профессором, не смеет вмешиваться. Он держит в руках два письма и дожидается окончания спектакля.
Танцовщица падает на пол. На ее сомкнутых губах лопаются пузырьки. Лиловое лицо контрастирует с бледной кожей и снежно-белой сценой, усыпанной деталями кроличьего костюма.
Тело сотрясается чуть сильнее. Потом замирает.
По знаку старого профессора пианист перестает играть.
Профессор аплодирует. Это было необыкновенно. Божественное наслаждение, думает мистер М.
Потом
