О своем обещании временный начальник отдела пожалел, когда статья «Дикие художники» оказалась у него в руках в шестом часу вечера. Однако редакционный фотограф уже сделал иллюстрационную съемку, место было зарезервировано, поэтому Бананов с грустью констатировал — сегодня на работе придется задержаться.
Сперва он прочел материал по своей обычной манере: достаточно увидеть первое предложение абзаца и уже понятно, о чем идет речь. Фанаты «Зенита» «Спартака», политиканы с баллончиками краски, просто гопники со своей незатейливой трехбуквенной математической формулой. Что-то про «Алису». Замечательно! С этими черно-красными мальчиками Лелик сталкивался лет десять назад и был рад всегда сделать небольшую гадость поклонникам Константина Кинчева.
Теперь материал предстояло править. Бананов вчитался в первый абзац и начал препарировать текст. Сходство с этим хирургическим процессом усугублялось жирными красными пометками, которые он оставлял на бумажном листе — когда дело касалось правки молодых, Бананов предпочитал использовать любимые чернила советских учителей. Сперва он перевел на русский слово «граффити». Потом он, наморщив лоб, расправился со словом «андерграунд», а, столкнувшись со словом «сублимация», зарылся с головой в словарь Даля. Поиски успехом не увенчались, пришлось бродить по редакции, советуясь со всеми подряд: как проще всего переложить на живой великорусский язык этот фрейдистский термин?
Так Бананов оказался в отделе спорта. Там отмечали чей-то день рождения, и Лелика немедленно пригласили к столу. После прошлогоднего происшествия, когда на голову Бананова свалилась пишущая машинка, многие сотрудники прониклись к нему жалостью и симпатией, в том числе такие незатейливые души, как спортсмены. Отказываться от халявной выпивки Лелик не мог, поэтому тотчас оказался за столом, причем скоро сместился в самую дальнюю его часть. Сотрудники заходили и выходили, однако гость, лишенный свободы маневра, только наливал и наливал.
В девятом часу Бананова наконец нашла дежурная по номеру, и тут выяснилось, что уже сверстанная вторая оперативная полоса простаивает лишь из-за отсутствия «Диких художников». Икая и пожимая твердые спортивные руки, Лелик выбрался из-за стола. Притащившись в свой кабинет, он около минуты вглядывался в листки, разбросанные по столу, — так как, по мнению Маяковского, коза должна глядеть на советский паспорт. В его душе клокотала злость, смешанная с алкоголем: какая еще работа, если уже вечер и пора домой?! Бананов все же сел за стол, вчитался в исчирканный первый абзац. Потом решительно исправил «сублимацию» на «похоть», два раза заменил слово «находится» на слово «пребывает» и даже слово «поэтому» переменил на слово «посему». Подобную операцию он провел в следующих двух абзацах и, желая сделать свой труд более гармоничным, принялся за три замыкающих. Когда он переправлял в предпоследней строчке слово «этот» на «оный», дежурная Татьяна Борисова буквально вырвала из его рук материал, изрядно подправленный и сверху, и снизу, однако девственно-нетронутый в середине.
Последующие десять минут Бананов ругался с Татьяной Борисовой, которая никак не хотела признать «похоть» синонимом «сублимации». Наконец, дежурная победила, после чего пронеслась глазами по всему материалу. Она была образованнее и умнее Бананова, однако страдала той же привычкой: в девятом часу читала материалы лишь по одной строке из абзаца. Единственное, на что она обратила внимание — статья не подписана.
Бананов счел, что в данном случае речь идет о совместном творчестве — ведь ему пришлось потрудиться не меньше, чем негодному мальчишке, к тому же его труд был более ответственен, как труд любого работника в конце конвейра. Поэтому, не задумываясь, поставил под материалом свою фамилию.
Теперь следовало приписать: «Вячеслав Антонов». Однако завотделом медлил. Согласно общепринятым правилам, ему придется поместить свою фамилию, пусть даже начинающуюся на вторую букву алфавита, под соавтором. А это было бы несправедливо. Мальчишка, тусующийся в газете лишь второй месяц — и над ним, известным журналистом! Подспудно Бананова терзала еще одна мысль. Согласно договору, он должен был опубликовать 1500 строк в месяц. Месяц кончался, норма не выполнялась…
«Ладно, выпишу на него половину гонорара», — подумал он, протягивая Борисовой подписанную статью. Та пристально посмотрела на него, но промолчала и побежала в корректорскую, откуда уже полчаса, как доносилась ругань.
Старший корректор Лариса Константиновна опять воевала с Юлей Громовой, разумеется, не из-за орфографии, а по содержанию. Старшему корректору не нравилось выражение «ментовский синдром». Наконец, корректора в очередной раз поставили на место, она печально вздохнула и принялась за «Диких художников», став первым человеком в редакции, который честно прочел материал от начала и конца. В процессе чтения она хмыкала, ее лицо сводили гримасы, казалось, какие-то слова рвутся с языка. Однако Лариса Константиновна решила, что свою порцию унижений за этот вечер она уже получила, указания преданного газете человека никому не нужны, а значит, она смолчит и все стерпит. Погоняемая скрежетом стенных часов, она внесла профессиональную правку и отдала материал Борисовой, которая чуть не вырвала его из рук.
Никто больше «Диких художников» не читал. Со всей второй полосой, сверстанной с диким нарушением графика, обращались в тот вечер как с пассажиром, прыгнувшим в уже отходящий поезд.
* * *
Людям нередко снятся предметы собственного труда. Ангелку Фадееву, а проще говоря Максу, снились шлягеры.
Мы простились на вокзале,
В бесконечном белом зале-е-е,
И залившися слезами,
Все друг другу мы сказали-и-и…
Фадееву приснилось, что его заставили петь на Московском вокзале, сняв на время с постамента то ли Ленина, то ли Петра (он уже не помнил, ибо в зале не был давно) и подняв туда его самого. Аудитория — две-три сотни старушек — сидела на багаже и громко аплодировала сморщенными ладошками.
Все это очень не нравилось Фадееву. Во-первых, он не любил старушек. Во-вторых, он не любил вокзалы, предпочитая аэропорты. В-третьих, его сны всегда отличались рационализмом, и любое отступление от правила означало, что предыдущий вечер был полон злоупотреблений, последствия которых неизбежно должны проявиться с утра.
Открыв глаза, Фадеев сразу же объяснил себе вокзальную тему. Он находился в гостиничном номере, а в этом городе, в центре, потолки очень высоки. Вечер он тоже вспомнил. Клуб «Бой-энд-герл», девчонки в прозрачных туалетах, держащихся на теле как осенний лист, мужской стриптиз, маленький кабинетик директора, где столь именитый гость мог без помех втянуть в обе ноздри белое удовольствие. И «мартини», «мартини»… В сочетании с кокаином — мощный эффект!
Фадеев, особенно себя не утруждая, спел пяток шлягеров, после чего оттянулся по полной программе. В результате — небольшая ссора с Аглаей (он нарушил их старое соглашение — не изменять за вечер больше, чем с одной девицей), путешествие по ночному Питеру, и вот теперь номер в какой-то очень хорошей гостинице.
Макс мог вспомнить ее название, но любой труд привел бы к усилению головной боли, чего не хотелось. Он швырнул одеяло на пол, встал, чуть не поскользнувшись, ибо наступил на собственные брюки, брошенные с ночи на благородный паркет. Подошел к окну. На площади стояла лошадь, а на ней кто-то сидел.
«Не х… себе, что за отель напротив Медного всадника? А этот коричневый гроб напротив, как там, Сенат или Синод?.. Но где тогда Нева?»
Еще раз приглядевшись к всаднику, Макс понял, что он не Медный.
«Николай Какой-то. Ага, значит “Астория”», — даже от такой незначительной мыслительной работы, боли в голове прибавилось. Макс отвернулся от окна и подошел к зеркалу, величественному, как щит великана. Собственно, оно предназначалась для того, чтобы отражать важного дипломатического чиновника или банкира во фраке. Другой на месте Фадеева устыдился бы того, что увидел в зеркале: взъерошенные волосы, заплывший взгляд, съехавшие по правому бедру трусы, уже дня три требовавшие стирки. Однако Фадеев смотрел в стекло уверенно. Как-никак, человек, зарабатывающий в месяц сотню тысяч долларов, имел на это право!
Максу Фадееву везло необычайно. Он олицетворял собой одно из правил московской и музыкальной тусовки: раскрутить и забросить на вершину можно все, что угодно, были бы деньги и длинный хвост! Деньги у его родителей — скромных хозяев почтенного банка — имелись. К тому же у матери — завзятой поклонницы советской эстрады — была мечта: вдруг, взлетев на Олимп, сынок отобьет Аллу Пугачеву у Киркорова? Голосишко у Макса имелся, мордашка была подходящей, музыку и тексты он скупал на корню, причем, последние уже давно не только называл своими, но искренне своими считал. Он давно примелькался в самых дорогих клубах и на элитных радиостанциях, так что находились журналисты, иногда называвшие его «культовой фигурой», даже не получая за это деньги. Фадеев надеялся, что его рано или поздно назовут «знаковой фигурой десятилетия».
