– Ну, как там Шарль? – с нетерпением привстал с кресла Пуле-Маласи, в один из дождливых дней поджидавший Асселино в кафе рядом с лечебницей. Юноша только что вышел из больницы и теперь подходил к его столику.
– Врач говорит, что у него бывают острые приступы размягчения мозга, – проговорил Асселино, усевшись напротив издателя и сделав глоток приготовленного для него кофе.
– Я слышал, это вещь довольно опасная, – покачал головой Пуле-Маласи.
– Не исключено, что в любой день подобный приступ унесет Шарля в могилу.
– Боюсь, что столь плачевное состояние может продолжаться месяцы. И даже годы. Вот чего я ему не желаю. Ты говорил с ним?
Асселино удрученно покачал головой.
– Я пытался. Но вот уже три дня как Бодлер не произнес ни единого слова. Шарль не может выразить даже простейшую мысль.
– Насколько он понимает то, что ему говорят?
– Неясно. По два часа в день я провожу у постели Шарля, всматриваюсь в его лицо, пытаюсь разобраться в состоянии его рассудка и, право, не решаюсь высказаться, мыслит ли он в какой бы то ни было еще степени. Лицо его – все еще лицо разумного человека, и мне порою кажется, что иногда мысли, словно молнии, озаряют его мозг. Полагаю, что он не без удовольствия слышит, когда произносишь имя кого-либо из друзей.
– Когда ожидается приезд Каролины?
– Сегодня к вечеру. Ей бы лучше оставаться дома, поскольку она сама не здорова, а зрелище это не из легких.
Госпожа Опик, сопровождаемая горничной, прибыла в Брюссель на парижском поезде и остановилась в гостинице «Гран Мируар». Встреча с врачами стала для вдовы тяжелым испытанием. Каролина так никогда и не узнала правду. Жалостливые эскулапы, стараясь смягчить предстоящее потрясение, сообщили ей, что мозг ее сына перетрудился. Шарль устал раньше срока, ибо много работал. Про сифилис не было сказано ни слова. И вот Каролина шла по коридору клиники, с трудом переставляя больные ноги и предвкушая скорую встречу с сыном. Приоткрыв дверь палаты, она всхлипнула и в ужасе прижала руку к губам, заглушая готовый вырваться крик. В общей палате, забитой немощными безумцами, лежал ее мальчик, ее Шарль. От прежнего дерзкого денди не осталось и следа. Каролина всматривалась в бескровное лицо живого трупа и, не помня себя от горя, беззвучно рыдала. Стоящий рядом с ней Пуле-Маласи тоже принялся плакать. Они пытались расшевелить Бодлера, оживленно говорили с ним. Но, как Шарль ни старался ответить, из его перекошенного рта вырывались лишь рвущие душу нечленораздельные всхлипы. Подоспевшие сестры милосердия каждое свое действие сопровождали крестным знамением и молитвой. Но Шарль шарахался от них, хватаясь за руки матери и стараясь ей объяснить, что он больше не верит Богу. Создатель его предал. Как мог Господь в тот самый миг, когда Шарль окончательно и бесповоротно решил встать на путь исправления, сразить его ударом? И если Бог отвернулся от Шарля, то и Шарль отвернется от Бога!
Глядя на то, как монашки третируют ее сына, ежесекундно требуя от больного смирения, покаяния и преклонения перед Всевышним, Каролина приняла непростое решение. Стараясь не смотреть на страдальца, она поднялась и вышла из палаты. Миновала коридор и, как только за ней закрылась дверь юдоли скорби, женщина взяла своего спутника за руку и, глядя ему в глаза, проговорила:
– Господин Пуле-Маласи! Теперь, когда Шарль снова стал беспомощным, я действительно ему необходима. Вы прекрасный человек с большим сердцем. Сделайте одолжение, помогите мне перевезти Шарля во Францию.
Друзья не бросили Каролину одну, организовали отъезд Бодлера из Бельгии в Париж. Вместе с Шарлем и вдовой Опик они заняли недорогое купе и всю дорогу присматривали за больным. А в столице, на Северном вокзале, их уже встречали парижские друзья Бодлера. Шарль шел по перрону, опираясь рукой на плечо матери, и правая его рука безжизненно висела вдоль туловища. К пуговице костюма была привязана палка. Узнав встречающих, Шарль разразился долгим диким хохотом, таким жутким, что у окружающих застыла в жилах кровь. Бодлера отвезли в лечебницу неподалеку от Триумфальной арки и поместили в отдельную просторную палату с окнами в сад. Каролина остановилась в меблированных комнатах поблизости и каждый день навещала сына. Она с таким рвением проявляла свою любовь, что Шарль не знал, куда от нее деваться. Мать точно наверстывала упущенное, нянчась с ним как с маленьким. Она расчесывала ему волосы, переодевала, кормила с ложечки и развлекала светской беседой. Как-то Шарль лежал, успокоенный и тихий, лениво перебирая в голове тягучие мысли, и тут пришла она. Каролина ворвалась к нему, возбужденная и шумная, и стала досаждать старушечьим щебетанием.
– Шарль, милый, твои домашние туфли пришли в негодность. – Ее резкий птичий голос проникал прямо в мозг.
Бодлер морщился, но поначалу безропотно сносил обрушившееся на него неудобство.
– Прямо не знаю, что с ними делать, – не подозревая меры страдания сына, продолжала Каролина. – Ты как хочешь, чтобы я сделала, Шарль, малыш?
Он лежал, не шевелясь, и смотрел в одну точку. Но Каролина не унималась, продолжая допытываться:
– Можно отдать в починку эти туфли. Вот тут всего-то подкладка оторвалась. Это ерунда. Сапожник исправит это за две минуты. Хотя можно купить новые. В этом тоже есть свой резон. Новые туфли прослужат значительно дольше. Ну же, Шарль? Прими наконец решение. Что ты молчишь?
Вместо ответа Бодлер вскинулся на кровати и взвыл раненым зверем.
– Проклятье! – прорычал он искривленным болезнью ртом, и здоровая часть лица его перекосилась от бешенства.
Это было единственное слово, которое он был еще способен вымолвить. Это, и еще «Нет, черт возьми, нет!».
– Что я такого сказала? – всхлипнула Каролина. – Если бы ты сразу ответил на мой вопрос, я бы не стала так подробно рассказывать о пришедших в негодность туфлях.
Шарль вскочил с кровати и принялся топать ногами на свою перепуганную мать, истошно крича и проклиная все вокруг. Каролина с ужасом смотрела, как ее Шарль, выбившись из сил, тряпичной куклой упал на кровать и принялся дергать руками и ногами, как от разряда электрического тока. Потрясенная и испуганная, вдова генерала кинулась за помощью. Она прибежала в ординаторскую и застала там лечащего врача Шарля.
– Скорее, доктор! У Шарля случился припадок! – скороговоркой пробормотала она, наблюдая, как врач отработанным движением набирает в шприц прозрачную жидкость из стоящего в стеклянном шкафчике пузырька и торопливо устремляется к разбушевавшемуся пациенту.
Прислонившись к стене, женщина ждала у дверей, когда психиатр угомонит ее мальчика. Персонал лечебницы спешил по коридору, стекаясь в палату и торопясь оказать больному необходимую помощь. И вот наконец дверь комнаты Шарля открылась, и показался озабоченный доктор.
– Мадам Опик, – устало проговорил он. – Умоляю, избегайте подобных стычек – они могут вызвать у Шарля кровоизлияние в мозг. Я уже давно хотел вас просить не приходить к нему, ибо неконтролируемые приступы гнева бывают у Шарля только в вашем присутствии.
Потрясенная Каролина в тот же день вернулась в Онфлер.
Бодлер умер в последний день августа. Именно в тот день, в который планировал свое выздоровление, ткнув пальцем в календарь и попав на эту дату. Шарля отпели в церкви Сен-Оноре-д’Эйло и похоронили на кладбище Монпарнас. Поэт обрел покой в том же самом семейном склепе, где нашел пристанище ненавистный генерал Опик. Каролина стояла над гробом сына, не замечая слез, катившихся по ее старушечьим щекам. Лицо покойного было светло и чисто, морщины недовольства разгладились, он снова стал тем маленьким Шарлем, которого она так любила. Только теперь Каролина поняла, что со смертью сына, которого она постоянно отталкивала, жизнь утратила для нее всякий смысл.
* * *
Все вранье, не любил меня биолог. Это я его любила. А он не обращал на меня внимания. Просто в упор не замечал. В тот день я твердо решила соблазнить Германа Игоревича. Надвигалось Восьмое марта, и силами школьной самодеятельности готовился большой поздравительный концерт, идейным вдохновителем которого был мой биолог. Я отправилась в библиотеку и взяла с полки первую попавшуюся книгу стихов – как я теперь понимаю, это оказался Шарль Бодлер в подарочном издании, прекрасно иллюстрированный гравюрами знаменитых художников. Дождавшись окончания занятий, я двинулась в каморку за актовым залом, где у Германа Игоревича была режиссерская. Думаю, приду вроде бы посоветоваться, какой стих мне прочитать на концерте. А сама разлягусь на диване, откину ногу, как я это умею, он и не устоит. Размахивая томиком стихов, я шла по коридору к актовому залу, готовясь к решающей схватке. Я была во всеоружии. Макияж, духи, прическа, крохотная юбочка и новое парижское белье – все было при мне. Я прошла темный зал и свернула за сцену. Стукнула для приличия в косяк и потянула дверь на себя. То, что я увидела, поразило меня в самое сердце. На том самом диване, где должна была лежать я, развалилась рыжая пигалица из моего класса, а дурак биолог нацеловывал ее в грудь и шею. Маленькая, конопатая, глазки-бусинки мышиного цвета, и что он в ней нашел? Увлеченные друг другом, они меня даже не заметили. Да он совсем идиот! Где я и где она? Он что, слепой и ничего не видит? Ну, он мне за это заплатит. Вдруг биолог поднял на меня затуманенные страстью глаза и торопливо принял сидячее положение, непослушными пальцами застегивая рубашку.
