— Глаза у тряпичного мужчины большие, верно? Смотри, какие большие. А у мужчины глаза были такие же большие или меньше?
— Не знаю.
— Постарайся вспомнить, Мэри.
— Меньше.
— Близко посаженные или раздвинутые?
— Я не знаю, не знаю, не знаю.
— О'кей, о'кей, хорошо, ты хорошая девочка, действительно хорошая. Не хочешь сока?
Угольный карандаш отчаянно царапает по стопятидесятиграммовой бумаге. Рука у меня вспотела. Я снова возбудился.
Моргни. Все это чистая выдумка. Гнилая сказка. Мужчина шагает по Дороге Рэдклиффа. Он проходит мимо Винсента Хантера — их плечи в футе друг от друга. Волосы у мужчины густые — это по крайней мере ясно. Не будь искусственного света от уличных фонарей, было бы так же ясно, что они каштановые. Твой отец медлит, на секунду кажется, что на него напала нерешительность, затем он подчиняется инстинктам, благодаря которым он и стал тем, кто он есть. Проходит ли он мимо, шаркая, отвернув голову, продолжая мучительное преследование мужчины, против которого все родители предупреждают своих детей? Или он поворачивается на коленях, оставляя кровавые следы на камнях тротуара, и возвращается назад в укрытие, на обсаженную рододендронами подъездную дорогу, где он уже провел бо́льшую часть вечера, чтобы проследить, куда спешит этот другой мужчина? Или, может быть, он уже знает? Не видел ли он этого человека бесчисленное число раз прежде? Ответ может дать лишь Рэй Артур. А Рэй Артур мертв. Он врезался на своей машине в мост и уже не может дать никаких разъяснений.
День за днем мои уши болят от наушников и не слышат шума и полутонов внешнего мира. День за днем я цепляюсь за обрывки сведений, которые Габриэлла Синклер сумела вытянуть из глубин памяти Мэри Скэнлон. Это самое неприятное лицо, какое я когда-либо изображал, — даже бумага стала серой от того, что я тысячу раз стирал ненужные линии. Обычно я делал набросок за наброском и показывал каждый вариант жертве или свидетелю, наблюдая их реакцию, собирая их замечания, прежде чем начать снова. На этот раз все иначе. Я никогда не стану показывать мой набросок информатору, девятилетней девочке, которая понятия не имеет, что я стою тут, за зеркалом двойного вида, и слушаю каждое ее слово, как жалкий соглядатай.
Когда лицо окончено, когда все детали выписаны, учтены, включены, появился некий характер. Как бы мне хотелось, чтобы девочка посмотрела на него, я стоял бы по другую сторону зеркала и наблюдал за ее кожей, глазами, дыханием, проявлениями страха, которые подсказали бы мне, что я схватил схожесть скорее правильно, чем наоборот. Но Габриэлла Синклер решительно против. Мы вытаскиваем из девочки все, что можем, используем это как хотим, но она не должна этого видеть.
Джордж Даффилд сказал мне, что твоего отца не видели бо́льшую часть недели. Департамент считает, что он провел все свое время на улицах, следя за Винсентом Хантером. Я сую мой альбом под мышку и, повернувшись, собираюсь покинуть кабинет.
— Диклен, — окликает меня Даффилд.
Я оборачиваюсь и вижу, что он поднялся и стоит за своим большущим столом. Пальцы его крутят карандаш.
— У вас все в порядке? Между тобой и… как же ее зовут?
— Изабелла.
В мыслях всплывает то, как мы без конца избегаем друг друга, какая враждебная тишина царит в комнате после того, как Джесси ложится в постель.
— Да, все отлично. А что?
— Просто так спросил. Рад слышать. Это дело тяжелым грузом легло на всех нас.
Я киваю.
— Не думаю, чтобы ты последнее время проводил много времени дома.
— Нет.
Он смеется:
— Моя жена грозит разводом.
Я улыбаюсь. Странно, что Даффилд делится со мной интимными делами, на миг забыв свою обычную отстраненность суперинтенданта.
— Ну, — говорю я, — надеюсь, она на это не пойдет.
Он поводит рукой.
— Мне приходится знать многое из того, что тут творится, Диклен, всякого рода вещи, такое, о чем люди и не подозревают, что я знаю. — Он умолкает, словно обдумывая то, что сказал. — Вашу работу высоко ценят. Не только я, но все.
— Спасибо.
Я выхожу из его кабинета, затворяю за собой дверь. Спустившись с лестницы, шагаю по коридору к прилавку, за которым сидит офицер, хранящий улики, и в последний раз смотрю на сделанный мной набросок, на пустые глаза и бесстрастное выражение лица. Затем я делаю еще несколько шагов и вручаю человека с ребенком для хранения силам закона и порядка.
Я получил хорошие деньги за пять дней работы на полицию, но был счастлив вернуться к собственному творчеству. Я заперся в студии и весь следующий день провел, пытаясь включиться в свою работу. Я погрузился в нее, забыв обо всем окружающем, когда в конце дня в дверь просунулась голова Изабеллы.
— Это Рэй.
Я положил кисть на мольберт, спустился на кухню и, к своему удивлению, обнаружил, что там пусто. В гостиной Изабелла сидела с Джесси, помогая ей кормить куклу.
— Где же он?
Изабелла поднимает на меня глаза:
— На телефоне.
Я не мог припомнить, когда твой отец не приходил бы сам, — он никогда не упускал возможности выпить кружечку чая и курнуть, выбравшись из горнила криминальной полиции. Он называл это «прогулом», хотя не избавлялся от работы — она всегда ждала его. Телефонная трубка лежала на столике в коридоре. Я взял ее. В глубине слышался разговор.
— Рэй?
— Подожди минутку, хорошо? — Голос твоего отца звучал издалека. Затем он громко произнес мне в ухо: — Как ты там, Диклен?
— Отлично. У тебя все в порядке?
— Угу, хорошо. Слушай, что ты делаешь завтра?
— В общем, ничего. Собирался тут поработать. А что?
— Не хочешь выехать на природу? Я подумал свозить Шейлу и Зоэ в Рюли, выбраться на день из Ноттингема.
— Угу, с удовольствием.
— Если все в порядке, мы могли бы устроить пикник, а то и позавтракать в кабачке.
— Это будет здорово. Дела идут хорошо?
— Вроде бы.
Пауза. Мне непонятен этот разговор.
— Ты видел рисунок? Я сдал его вчера в отдел вещественных доказательств. Тебя не было — я пытался тебя найти.
— Угу, я глянул на него сегодня утром. Хорошая работа, Диклен, в самом деле хорошая. Так я заеду за тобой в одиннадцать, хорошо?
— Одиннадцать устраивает. В таком случае до встречи.
— Да, до встречи.
Я иду в гостиную, где играют мама с дочкой. И несколько секунд наблюдаю за никчемушным путешествием, которое совершает ложка от пустой мисочки к неподвижным пластмассовым губам. Изабелла либо не слышала, либо предпочитает игнорировать мое появление.
— Рэй спрашивал, не хотим ли мы поехать завтра в Рюли.
Изабелла поднимает глаза, Джесси тоже, и улыбается при виде стоящего в дверях отца.
— У нас кое-что запланировано.
— А я сказал ему, что мы поедем.
— Отлично. Вот ты и поезжай. А у нас с Джесси другие дела.
Наконец-то ты добралась. Ты останавливаешь машину, задумчиво положив руку на тормоз, немного не доехав до вершины холма. Давно пора пробежать мыслью по этому следу в небесах, который, сверкая, ускоренно приближается к тебе. Приобщившись к небесам, ты снова сможешь стать разумным существом, прочно стоящим на земле, действующим по законам природы, лишенным той особой силы, какой ты была наделена.
Не знаю, что ты обнаружишь на Верхушке Рюлиева Холма, Когда я был там последний раз, коттедж находился в плохом состоянии, стал домом для крыс и мышей и не улетающих на юг птиц. В тот день твой отец повез меня, тебя и твою маму в наше последнее совместное путешествие. Казалось, он не удивился, когда, приехав за мной, увидел, что ни Изабеллы, ни Джесси нет. А ты, если ты и огорчилась из-за отсутствия юного товарища детских игр, то никак этого не показала. Для тебя, ребенка, постоянство было неведомой категорией.
Мы выехали из Ноттингема по шоссе А-610, петляя по дороге, по которой мы уже ездили полдесятка раз. Я сидел рядом с твоим отцом; ты и твоя мама сидели сзади. Мы, взрослые, почти не говорили, а ты комментировала все, что мелькало за окном. Это был отличный день поздней осени, почти бабье лето, и твоя мама захватила с собой корзину с едой. Мы миновали кабачок, церковь, кладбище, — «вэрайент» тяжело поднимался в гору, этакая вытянутая голубая коробка среди зелени и ржавых красок дербиширских холмов. Наконец мы приехали туда, где ты сейчас находишься. Выйди из машины, разомни ноги, потрать минуту на то, чтобы полюбоваться видом этой земли, которую так обожал твой отец. Когда ты будешь совсем готова, сядь на травянистый склон перед коттеджем, где-то возле того места, где все мы сидели тридцать лет тому назад, и вслушайся в шум ветра в ясенях, вязах и дубах, которые росли на этом склоне прежде, чем кто-либо из нас пришел в этот мир.
Твой отец качает тебя на коленях. Твоя мама сидит в сторонке. Твой вечный спутник — белый кролик — покоится на каменном сиденье. Я смотрю на вас всех — какая счастливая семья. И вспоминаю, когда мы приезжали сюда в последний раз — тот день, когда с нами были Изабелла и Джесси. Тот день, когда мы обсуждали долго и упорно сравнительные достоинства камеры и глаза художника. Я сделал набросок вас троих карандашом на бумаге, вырванной из блокнота твоего отца, — вы сидели почти так же, как сидите сейчас. В тот день Изабелла сфотографировала вас аппаратом твоего отца «Кодак инстаматик».
