— Господи, простудишься ведь! Земля ледяная. — В спешке она наткнулась ногой на икону. — Марк, Марк, вставай же! — Удивительно, его тело совсем не холодное, а он никак не реагирует. Она трясла его, хлопала по щекам. Надо плед хотя бы принести. Она беспокойно огляделась вокруг себя в поисках чего-нибудь теплого. — Как тебя поднять-то? — Увидела вместо пледа почти полное ведро воды, быстро схватила его и выплеснула на Марка. Тот вскочил и, как собака, замотал головой, отряхиваясь. Потом увидел ее.
— Ляля, ты… Как ты изменилась. — Лицо бледное, голос тихий, но улыбка во все лицо.
— Марк, потом разговоры, вставай быстрее, пошли в дом. Замерзнешь. Господи, как ты здесь лежал? — Она подставила ему плечо и заставила опереться на него.
— Да я и сам могу идти. Я хорошо себя чувствую. — Но все же обнял ее. Вид у него был счастливый. Вдруг внезапно нахлынул холод, его стало трясти. Стуча зубами, он улыбался и говорил: — Ляля, ты даже не представляешь, что ты сейчас сделала. Как ты тут оказалась? Подожди. — Он вернулся к колодцу, взял икону и книгу.
— Я не могу на тебя смотреть. Давай в дом быстрее. Как будто не ты, а я под яблоней всю ночь валялась.
— А что, тебе не привыкать! — Он вспомнил про колодец. — Я не валялся. Лялька, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала. — Настроение у Марка взлетало радужным фонтаном в самые небеса, синие и свободные. Ему хотелось бегать, кричать, смеяться и обнимать весь мир. Никогда в жизни он не чувствовал себя так легко и хорошо. Солнце освещало землю, и запах осени бил в нос.
Они прошли на кухню. Он налил рюмку коньяка и хлопнул ее залпом.
— Вот теперь бы поесть чего-то. Очень охота.
— А здесь есть еще кто-нибудь?
— Вообще не должно быть.
— Одежда в твоей комнате? Пойду принесу. Потом что-нибудь приготовим.
— Приходи быстрей. Я хочу тебе многое рассказать.
— Ага, особенно интересно, что ты делал под яблоней.
Пока Ляля искала джинсы, майку и свитер, Марк взял в комоде гостиной полотенце, вытер голову, растерев тело, и, обмотавшись им же, сел за стол, держа в руках перед собой икону. Коньяк обволакивал внутри теплом.
— Спасибо, спасибо тебе, все получилось. Я ведь свободен теперь? Правда? И Оле спасибо, и Ляле. Это невероятно, потрясающе, необъяснимо, фантастика. — Отставил икону в сторону. Стал смотреть на свои руки, ногти — все тело, как будто впервые в жизни его увидел. Гладил волосы. Рана на руке, нанесенная Владленой, болела, и через наложенный бинт проступали капли крови. Но ему было все равно! Абсолютно, совершенно все равно.
Ляля дала ему одежду и заглянула в холодильник.
— Не густо. Только картошка? Может, в магаз?
— Нет, только не в магаз. Сейчас я хочу находиться здесь. С тобой. Кушать и выпивать. Давай приготовим из того, что есть.
Сварили картошки, еще брынзу и зелень нашли на полочке. Марку казалось, что вчерашний день, и вечер, и даже ночь были давно, в прошлой жизни. Сели. Лара-Ляля выдохнула:
— Марк, мне надо с тобой поговорить. Я кое-что видела там, в лесу. Я хочу тебе помочь.
Марк немного помолчал, наклонив голову и разглядывая содержимое рюмки, потом поднял взгляд:
— Ты уже мне помогла, очень. Спасибо тебе. — Он накрыл ладонью ее пальцы.
Между ними потек то медленной рекой, то бурным потоком очень долгий разговор, пропитанный поразительным взаимопониманием. Лара сделала ему новую повязку, там же, на кухне. Солнце ушло освещать другую часть сада, тени меняли свое направление, на столе плавилась свеча, опустела бутылка коньяка, они нашли остатки вина, чай дымился в чашках, таяло в банке старое варенье, и уже невозможно стало бороться со сном.
— Воздух, наверное, сейчас прекрасен. Давай немножечко постоим на веранде — и спать.
Встали у перил, Марк закурил сигару. Оба молчали и думали о том, как они лягут спать.
— Холодновато, пойду накину куртку. — Ляля развернулась, и слова застряли в горле. — Марк, что это? Откуда? — еле выдавила она из себя.
У двери на большом проржавевшем крючке, прибитом еще Ольгиным дедом для мокрых плащей и зонтов, болталась бумага, кривые буквы на ней предупреждали: «Лучше молчи, а то сдохнешь».
* * *
Как началась эта зависимость, эта любовь к единственному созданию на земле; созданию, которое несло себя всю жизнь, как хрустальную вазу, ему было трудно описать. Марк все время вспоминал тот весенний день: было уже тепло, и трава выросла, и справляли какой-то праздник — то ли майские, то ли Пасху. Скорее 9 Мая, потому что пели «Катюшу», и Оля руки в боки пританцовывала перед их крыльцом. А потом они гуляли в березовой роще, начинающейся сразу за их дачными участками. Им было лет по восемь, может, чуть больше. Тогда еще родители были вместе, и отец иронично подтрунивал над тем, что сын предпочитает стайке местных мальчишек компанию необычной девочки. И в конце учебного года Марк всегда предвкушал веселое лето, когда они окончательно переберутся на дачу. Оля обладала взрослым умом и все понимала, а главное, была не суетливой, а плавной и медлительной, ему казалось, что мечтает она о чем-то очень важном. Мальчишеских компаний ему хватало в школе, все они были драчливыми и незрелыми. С ними нельзя было поговорить о душе камня, о жизни травы. С Олей они разговаривали с березами, общались с облаками и тропинками. В тот день, пока родители-соседи справляли объединенной группой взрослый праздник, они пошли в рощу, чтобы проверить оставленные зимовать без них два смешных корявых пенька на ближней полянке. Рощица была длинной, если пройти ее насквозь, окажешься на большаке, ведущем в ближнюю деревню, где родители покупали молоко и где стояло маленькое сельпо. В нем продавали вкусные обсыпанные пудрой карамельки-подушечки, которых в городе не было.
Пеньки они нашли в порядке, уселись на холодные и мокрые «стулья», он лицом к дачам, которые были видны из-за полуголых, едва покрытых молодыми зелеными листочками ветвей, Ольга лицом к большаку. Он стал рассказывать ей какие-то сказки, которые недавно прочитал. И когда дошел до оборотней, стал прыгать с пенька и кувыркаться в прошлогодних листьях, показывая ей, как можно в него превратиться. Оля смеялась и с удовольствием комментировала представление.
В это время с большака к ним приближалось странное существо. Из-под рваного, засаленного до блеска ватника виднелась надетая на голое тело линялая мужская майка; мужские брюки огромного размера затянуты ремнем и вправлены в большие резиновые сапоги, которые, будучи велики на несколько размеров, чавкали и шлепали, прилипая и отрываясь от сырой земли.
Женщина приблизилась к Оле, и той ничего не оставалось, как поздороваться, а увлеченный Маркуша все кувыркался в траве.
— Вишь, как перекидывается, змей некрещеный. — Пришедшая неожиданно отвела грязные путаные волосы от лица, показав яркий болезненный румянец и неожиданно молодые серьезные глаза, и плюнула в его сторону.
Марк кувырнулся прямо к ней под ноги.
— Кыш, нечистый! Чур тебя!
Злой взгляд заморозил мальчика. Он так и остался сидеть, слушая удаляющееся бормотание:
— Оборотень, оборотень…
Марк поднял шапку и притихший подошел к подружке. Она смотрела вслед безумной девушке.
— Кто это?
— Не знаю, наверное, из деревни. — Оля заметила, как Марк погрустнел. — Знаешь, а я тоже хочу покувыркаться. Ты в кого превращаешься?
— В волка!
— А я в лисичку!
Она начала прыгать через пеньки, как показал он.
— Я лисичка!
— И волк сейчас тебя съест.
Они бегали по поляне, а потом незаметно переместились к довольно крутому спуску к пруду. В какой-то момент девочка споткнулась, покатилась вниз, ударилась головой о большое дерево и замерла.
Он ее звал, потом подбежал, Оля не шевелилась. Испуганный, он понесся домой и позвал маму.
У Оли был перелом ключицы, сильное сотрясение мозга и небольшая рана на щеке от оставленной кем-то бутылки.
Когда они в тот вечер вернулись домой, девочка еще не пришла в сознание. К вечеру у него поднялся жар. В бреду он слышал: — Оборотень, чур тебя…
Она долго лежала в больнице, и на протяжении этого времени все, кому не лень, укоряли его, считая виноватым в случившейся беде, и пугали, что произошедшее может оказать влияние на Олину дальнейшую жизнь и даже сделать ее инвалидом.
* * *
За окном проносились заборы с граффити, облезлые пятиэтажки, потом низкие деревянные домики, почти облетевшие перелески и откосы с пожухлой травой. Коля смотрел в мутное окно электрички, на котором мелкий дождь с другой стороны оставлял маленькие капли. Они быстро сбивались ветром и размазывались дрожащими прозрачными змейками по стеклу. Одну руку он периодически запускал в карман и нащупывал пальцами твердую гладкую поверхность — удовлетворенно думал: на месте — и улыбался. Вещь, лежавшая в кармане его жилетки, должна выступить последним козырем и дать ему свободу. Когда она появилась у него, ему стало страшно, он даже боялся спать с ней один на один в темной квартире, мысли о ней и о том, что ему предстоит сделать, внушали Коле одновременно страх и радостно-волнительный трепет.
