Парнишка ошибался. Едва Надя подошла к дверям, как услышала из маленьких окошечек на уровне земли ритмичную музыку, хрипловатый кабацкий голос Корецкой пел что-то незнакомое, новенькое — про любовь под луной и пальмами в шуме прибоя океанской волны.
Надя позвонила. Музыка не прекратилась, двери открылись через цепочку, и низкорослый крепыш спросил сердито:
— Анны нет, автографов не даем, что надо?
— К Анне Корецкой, — внушительно сказала Надя. — Скажи, утопленница с теплохода поговорить желает.
В глазах крепыша отразилось сомнение, он глянул за спину Нади, скинул цепь и пропустил ее.
Она спустилась на несколько ступеней, музыка уже гремела, сотрясая стенки, так что Надя не услышала, что говорил ей провожатый. Он провел ее в какую-то комнатушку и, наверное, попросил подождать перерыва. Надя с уважением относилась к репетициям и прокричала парнишке, что будет ждать до упора, торопиться ей некуда, дело важное.
Музыка достигала громкости неизмеримой, обрывалась, доносились крики Корецкой, еще чьи-то вопли — столь знакомая и радостная Наде атмосфера, когда с великими муками разучивается новая песня. Репетиция продолжалась, Надя поняла, что сегодня у Корецкой дела идут плохо, она все время ошибалась, орала на оркестрантов, будто они в этом виноваты. Минут через пять Корецкая обложила свой оркестр таким матом, что музыканты разозлились; Надя слышала, как они ответили своей солистке ничуть не хуже, потом начался скандал, потом послышался смех, кто-то рявкнул: «Отдохнем, ребята. Пивка попьем!» — и через секунду в комнатушку вошла Корецкая.
— Добрый день, что надо? — начала она дергано и бегло, не глядя на посетителя, а когда подняла глаза, шарахнулась к стене и закричала:
— Ты же утонула! Утонула! Крикун, где ты там? Как ты сюда пролезла?
— Подожди, я не утонула, — начала было Надя, но тут в комнатушку влетел здоровенный парень, тот самый, с теплохода, и ударил ее кулаком по голове.
Надя опрокинулась на небольшой стол, а Крикун быстро оглянулся:
— Закрой дверь! Сейчас мы с этой мартышкой разберемся раз и навсегда!
— Ты руки не распускай! — закричала Надя. — Я тебя, гадину, в тюрьму засажу! И тебя, Анька, засажу! Я по-хорошему пришла!
Она видела, как огромные глаза Корецкой стали еще больше, за ними и лица не было видно. Она оттолкнула в сторону своего телохранителя и вцепилась Наде в грудь.
— Ты из мафии, из мафии, да? Чего тебе надо, говори! Мы же тебе платим, платим вам, сукам, чего еще надо?
— Отойди, Анна! Я с ней сам разберусь! — Крикун оттолкнул свою хозяйку в сторону и взялся за дело.
Стальными пальцами он сжал Наде горло, подождал, пока она начнет задыхаться, потом дал ей немножечко глотнуть воздуха и спросил деловито, будто они сидели за столиком и о делишках толковали:
— Кто ты такая? Отвечай толково и правду.
— Казанова… Илия, — еле выговорила задохнувшаяся Надя, видя наслаждение в глазах мучителя.
— Из какой мафии, сука? Ну, кто пахан?
— Я не из мафии! Я с Урала!
— Значит, из екатеринбургской команды, да? Так передай своим друганам, что я их давил и давить буду! Передай, что мы Акимку Княжина замочили и других полудурков, московских, кавказских, уральских, не боимся! Додушить тебя, чтоб ты больше не возникала?
— Не надо! — пропищала Надя.
Удерживая ее за глотку правой рукой, левой Крикун ударил по печени, от пронзившей боли остановилось сердце, и Надя упала на цементный пол.
— Не бей ее, Крикун, — дрожащим голосом сказала Корецкая. — Что же делать, эта гнида теперь знает все!
Перед глазами Нади все плыло, потом ее вырвало на пол.
— Свинья! — презрительно сказал Крикун. — И перед смертью блюет! Что делать, спрашиваешь? Прибьем сейчас, и все.
Надя с трудом села на холодный пол и почувствовала, что плачет от страха и жалости к себе:
— Да за что же, за что? Я ничего не знаю! Я вас у Княжина видела на другой день после того, как его убили. Я сама там кассету свою искала!
Сквозь слезы она видела, что Корецкая перепугана до смерти, быть может, больше, чем она сама. Громадные глаза певицы заливал безумный страх, она вся тряслась так, что едва стояла на ногах.
Крикун рывком поднял Надю на ноги, зашипел, почти касаясь зубами Надиного носа:
— Если ты, сука, сейчас же не признаешься, из какой ты мафии, я тебе хребет перешибу! Я тебя, заразу, за борт выкинул, не утопил разом, так теперь ты у меня в сортире собственными ссаками захлебнешься! Ну? На кого работаешь?
И вдруг Надя увидела, что левый глаз Крикуна усиленно подмигивает ей, подавая знак: говори то, о чем тебя просят! Пойми, дура, и говори по подсказке, для тебя и меня будет лучше!
— Ну, сука, покайся, ты из мафии Арончика?
— Да! — отчаянно выдавила Надя. — Арончик приказал мне… сказал, чтобы я… наехала.
— Гадина! — страшно закричала Корецкая и через плечи Крикуна вцепилась ей в волосы. Наде пришлось защищаться, она принялась молотить кулаками и по ненавистной роже мучителя Крикуна, и по безумным глазищам Корецкой.
— Ай! Так нельзя! — истошно завопила певица. — Лицо, мое лицо! У меня же вечером сцена! Концерт! Мне же выступать, так нельзя!
— Тихо, бабы! — одним движением Крикун разорвал сцепившихся девушек, вошедших в азарт, раскидал их в стороны и повторил решительно: — Тихо!
Он шагнул к дверям, выглянул наружу. Толстые стены подвала не пропускали звуков, никто не поинтересовался, что происходит в комнатушке. А может быть, кто-то и услышал — давно привыкли к диким воплям в этом репетиционном подвале, давно перепутали скандалы на репетициях с бытовыми разборками и уже не обращали внимания, доносилась ли из подвала мелодия гитары, нежные песни, или кто-то орал недорезанный. Что с них взять — артисты, у них свои обычаи, простым смертным этого не понять.
Крикун плотно прикрыл двери.
— Хорошо, Аня, оставь это мне, как всегда, — сказал он. — Я разберусь с этой проблемой.
— Ты разберешься! А мне что до этого! Я не могу репетировать! Не могу жить! — Корецкая повалилась на пол, извиваясь в судорогах на цементе. — Каждый день, каждую ночь не дают покоя! Я певица, певица!
— Я с тобой, Аня, — сказал Крикун. — Все будет в порядке, ты же знаешь. Теперь нам все ясно, и никто тебя больше не заденет. Приведи себя в порядок и иди, репетируй. Вечером концерт, нужные люди будут. Ночной клуб, не сопляки голоштанные около эстрады.
Корецкая тяжело поднялась с пола. Громадные глаза ее подернулись мутью, она раскачивалась и продолжала всхлипывать.
— Сосчитай до ста, — мерно и строго приказал Крикун.
— Раз, два, три, — принялась считать Корецкая, видимо, это было испытанное средство — при счете «сорок» в глазах ее засветилось сознание и на «шестидесяти» она оборвала себя и сказала, с ненавистью глядя на Надю:
— Если так, убей ее. Раз уж Княжина, то и ее. Не сумел утопить, убей!
Она с трудом открыла дверь и вышла.
Крикун неторопливо и многозначительно вытащил из-за пазухи маленький пистолет, лязгнул затвором, понюхал дуло и деловито спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Нет… То есть знаю. Убить можно, — ответила Надя.
— Вот именно, — усмехнулся Крикун. — Сейчас пойдешь за мной тихо, спокойно, без суеты. Сядешь в машину. Если задрыгаешься, я из тебя решето сделаю. Поняла?
— Да… Решето. С дырками.
Он посмотрел ей в глаза.
— А ну, считай до ста! Еще одна чокнутая на мою голову!
Надя послушно принялась считать. Когда сказала «тридцать один», Крикун оборвал:
— Хватит, вижу, пришла в себя! Идем.
Он открыл дверь. Где-то в торце коридора хохотали музыканты, задребезжала мандолина или балалайка, и неожиданно голос Корецкой (через каждой слово — похабель) затянул старинную песенку:
Ай, да ехал на ярмарку Ванька-холуй,
За три копейки показывал х-у-у-у…
Х-у-у-у-удожник, художник, художник молодой,
Нарисуй мне девушку с разорванной пи-и-и-и…
Пи-и-ики наставили, хотели убивать,
А потом раздумали и начала е-е-е-е…
Е-е-ехал на ярмарку, Ванька-холуй…
Крикун повел Надю к черному выходу. Они поднялись наверх, парень держал пистолет почти на виду. Дошагали до золотистой иностранной машины, Крикун затолкнул Надю на переднее сиденье.
Сам сел рядом и завел мотор:
— Ты что, убьешь меня, да? — спросила Надя, не чувствуя никакого страха. День был солнечный, веселый, никакие мысли о смерти и в голову не могли прийти.
— Сначала поедем, а потом решим, — сказал Крикун, резко тронул машину, и через минуту они уже мчались по улице.
— В принципе, — неторопливо начал Крикун, — мне тебя надо наконец в натуре замочить. Сама напрашиваешься.
— Я не напрашиваюсь, — сказала Надя. — А за что ты Акима Петровича убил? Он тоже напрашивался?
