Энергично тряхнув головой, Чессмэн ответил:
- Ваша честь, это все равно ничего не изменит в моем положении. В нашей среде предателей приговаривают к смерти. Так что, в конце концов, какая мне разница - пойду ли я в газовую камеру или меня прикончат где-нибудь на улице. Я все-таки надеюсь, что вы убедитесь - я не "Красный фонарь".
Прокурор, казалось, только и ждал этих слов. Из коробки, в которой лежали вещественные доказательства, собранные полицией, он извлек небольшую шестиугольную гайку и, держа ее большим и указательным пальцами, протянул Чессмэну:
- Чессмэн, объясните тогда, пожалуйста, присяжным заседателям, как эта крепежная гайка от фары-искателя попала в ваш карман. Вы же ехали в тот день на этом "форде" впервые, как вы нас хотите убедить.
- Это я могу объяснить очень просто, сэр. Во время нашего визита в магазин готового платья мой друг никак не мог подобрать ключ. В дверной нише было темно, и я посветил ему фарой-искателем "форда", который стоял напротив магазина. Но когда я поворачивал фару, от держателя отскочила гайка - резьба была порядком разболтана. Я ее поднял и до времени положил в карман. Жаль, потом у меня не было возможности прикрутить ее на место.
Прокурор рассмеялся, как от хорошей шутки
- Знаете, Чессмэн, я ожидал, что вы расскажете что-нибудь в таком духе.
Чессмэн лишь бросил на него короткий пренебрежительно-сочувственный взгляд:
- Ну и зачем же вы тогда спрашивали меня об этом, сэр? Вы можете доказать что-нибудь другое?
Прокурор Миллер не мог доказать ничего другого, так же как и опровергнуть рассказ Чессмэна о его безымянном друге, который будто бы украл серый "форд" и, вероятно, был "Красным фонарем". Но ему и не нужно было этого делать. Нахальная, вызывающая манера, с которой Чессмэн пикировался с прокурором, настолько возмутила присяжных заседателей, что они больше не верили ни единому его слову.
После этого Миллер-Леви уже не утруждал себя опровержением рассказа Чессмэна. Он лишь старался представить обвиняемого человеком, стоящим вне общества, этаким чудовищем, которое надо умертвить, потому что изменить себя он уже не сможет. Речь теперь шла не о праве и законе, а о том, чтобы заставить присяжных заседателей отбросить всякие сомнения и отправить Чессмэна на смерть независимо от того, совершал он приписываемые ему преступления или нет.
В заключительной речи Миллер-Леви с циничной откровенностью требовал у присяжных:
- Посмотрите правде в глаза! Тюремное заключение, каким бы длительным оно ни было, ничего не значит для Чессмэна и только заберет наши деньги. А он втихомолку лишь посмеется над нами. Подумайте о том, насколько беззубым является сам институт лишения свободы. Различные амнистии, помилования, пересмотры приговоров, политические изменения... Подумайте и о том, что этот обвиняемый знает все ходы и выходы. Тогда вы поймете ту огромную опасность, которая таится даже в пожизненном заключении Чессмэна: наступит день, и он вновь окажется среди людей. Есть только одно место, которое может его надежно обезопасить, - газовая камера! Он выступил против порядков нашего общества, нашего народа и поэтому должен быть уничтожен.
Чессмэн в своем выступлении требовал оправдательного приговора:
- Я не "Красный фонарь", значит, тех преступлений, в которых меня обвиняют, не совершал. Все остальное вас не должно сейчас беспокоить. Я не пытаюсь вам доказать, что я милый, непорочный мальчик. Нет, я профессиональный преступник, и грабеж - моя специальность с юных лет. Но за это меня всегда наказывали, согласно закону. Однако в данном случае я невиновен. Прокурор не обвиняет меня за то, что я обчистил магазин с одеждой; для него это несущественно. Меня надо уничтожить, чтобы скрыть несостоятельность полиции. Для этого как раз годится профессиональный преступник. Ведь, в представлении наших граждан, подобный тип находится вне закона. Моральные устои этого общества не могут допустить даже мысли, что столь отвратительные преступления совершил законопослушный гражданин, пусть и с больной психикой. Ну подумайте сами: стали бы вы - если были бы закоренелым преступником, знающим всё и вся, - из-за пары долларов и мимолетного наслаждения идти на преступление, за которое полагается смертная казнь? Женщин, готовых на все ради денег, в нашей высокоморальной стране гораздо больше, чем об этом открыто говорят. И я могу требовать для себя только оправдательного заключения, а не мягкого приговора, что вы хотели, наверно, услышать.
Судья Фрике назначил день оглашения приговора на 11 июня 1948 года. Провожая присяжных заседателей в совещательную комнату, он напутствовал их поучением, что было антизаконно, поскольку склоняло их в сторону обвинения. Он же умышленно исказил сущность тех статей уголовного кодекса, которые предстояло использовать. "Если вы, - сказал он, - решите, что подсудимый в этих двух случаях виновен в грабеже и изнасиловании, то должны вынести ему смертный приговор". Хотя на самом деле, в соответствии с законом, у присяжных был выбор между смертной казнью и пожизненным заключением без права амнистии.
Когда, однако, приговор был вынесен, его не смогли огласить.
По калифорнийским законам, приговор присяжных оглашается председателем суда лишь тогда, когда имеется напечатанная стенограмма всего судебного разбирательства.
Но за два дня до назначенного срока чтения приговора умер уже тяжело болевший во время процесса судебный стенографист Эрнест Перри. Он оставил суду триста страниц стенограммы протокола, которые не успел расшифровать и в которых даже калифорнийская ассоциация судебных стенографистов не смогла разобраться.
Прокурор Миллер-Леви и здесь нашел выход, который позволил обойтись без нового судебного разбирательства, как того в подобных случаях требует закон. Он поручил брату своей жены, сведущему в стенографии, разобраться с этими тремястами страницами и даже выхлопотал ему у своего начальства гонорар в пять тысяч долларов.
Этот новый толкователь стенограммы судебного протокола прежде неоднократно лечился от алкоголизма. Кстати, через два месяца он тоже умер от delirium tremels[*Белая горячка (лат.)]. В подготовленном им протоколе уже при беглом прочтении было обнаружено 220 мест, которые не соответствовали действительному ходу процесса. Однако все это не помешало судье Фрике, пусть и с четырнадцатидневным опозданием, огласить приговор 25 июня 1948 года.
Без долгих церемоний он зачитал, что Чессмэн, как и ожидалось, приговорен к смертной казни. "На основании приговора суд принял постановление, что вы, Кэрил Чессмэн, шерифом округа Лос-Анджелес передаетесь директору тюрьмы штата Калифорния в Сан-Квентине с тем, чтобы он посредством ядовитого газа предал вас смерти в соответствии с законом".
В тот же день Чессмэн был препровожден в камеру No 2455 тюрьмы Сан-Квентина. Дело "Красного фонаря" было закончено и никогда больше не рассматривалось американским судом.
Однако началось "Дело Чессмэна".
Почти двенадцать лет боролся Чессмэн в камере No 2455 против незаконного смертного приговора. Он проделал почти немыслимую работу: чтобы иметь возможность опротестовать приговор, проштудировал весь 2400-страничный протокол судебного разбирательства и написал семь апелляций, шесть жалоб в контрольные инстанции, девять прошений об отсрочке казни, четыре ходатайства о новом судебном следствии, четыре заявления с просьбой о внесении апелляции и пять прошений о пересмотре дела в суде более высокой инстанции. Ко всем этим прошениям и заявлениям Чессмэн прилагал подробное описание фактической стороны дела, как это предписывалось в случае обжалования приговора. Кроме того, он дважды делал заявление с требованием пересмотреть и исправить протокол судебного заседания. Все написанное им содержало более 450 тысяч слов. Над составлением всех этих бумаг он трудился в общей сложности не менее трех тысяч часов. Десять тысяч часов он потратил на приобретение необходимых правовых знаний: прочитал две тысячи книг и журналов по юриспруденции и сделал при этом восемьсот страниц выписок.
Для работы с его заявлениями и ходатайствами американские органы юстиции за одиннадцать лет привлекли четырнадцать адвокатов, заплатив им гонорар в 734 тысячи долларов. Небольшая часть этой суммы, используй ее юный Чессмэн на приобретение профессии, могла бы в свое время сделать его полезным обществу человеком. Ведь способностей у него хватало. За время заключения он изучил три языка, написал четыре автобиографических романа, первый из которых - "Камера смерти 2455" - имел широкий успех и определенно высокий литературный уровень.
Однако все его усилия, направленные против несправедливого приговора, были напрасными. Ему, правда, восемь раз давали отсрочку исполнения приговора, но просьбу о пересмотре дела постоянно отклоняли.
Незадолго до назначения девятого срока казни в одной из передовиц "Нью-Йорк таймс" появилась примечательная фраза: "...мы все равно отправим его на тот свет, и не потому, что этим можно исправить или устрашить другого Чессмэна, а потому, что для иного пути у нас не хватает социального воображения".
