– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…
Все громче и громче, пока почти все в церкви не запели:
– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…
Откуда-то из-за купели эхом донесся гулкий бас мистера Гастингса, могильщика.
Викарий тоже пел, инспектор Хьюитт и Антигона пели, дама Агата Дундерн пела – даже я пела:
– Та-ра-ра-БУМ-де-эй, та-ра-ра-БУМ-де-эй…
Фели завершила произведение торжественным тушем, и затем орган умолк, как будто ошеломленный смелостью произошедшего.
Когда под балками и перекрытиями древней крыши стихла музыка, Даффи сложила свои бумаги и безмятежно вернулась на свое место в трансепте рядом с отцом.
Глаза отца были закрыты. По лицу текли слезы. Я положила руку на его ладонь, лежащую на подлокотнике, но, кажется, он не заметил.
Люди все еще улыбались своим соседям, покачивали головами, перешептывались, и повсюду, за исключением скамьи де Люс, в воздухе повисло умиротворение.
Я обернулась и посмотрела на Доггера, но его лицо было, как говорят в триллерах по радио, непроницаемым.
Даффи и Фели вместе это замыслили, – подумала я. За закрытыми дверями они спланировали это действо ноту за нотой. Жаль, что они не приобщили меня к своему плану. Я бы посоветовала им этого не делать.
Теперь вперед вышел викарий.
– «Но Христос воскрес из мертвых, – заговорил он, не моргнув и глазом, – первенец из умерших».
Как будто ничего и не было; как будто только что в его церкви не случилось нечто волшебное – может, и правда чудо; как будто «Та-ра-ра-БУМ-де-эй» не были последними словами, произнесенными им и всеми остальными.
– «Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут…[21] – и так далее, все эти красивые слова о славе солнца, луны и звезд, пока, как я и знала, он не подошел к неизбежному пассажу: – Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»
Вот и все. Нас оторвали от прекрасного пения и снова окунули в горе. Я сражалась со своими чувствами, уставившись на витражное стекло, как будто оттуда могла явиться помощь, как будто из разноцветных химических веществ на стекле могла родиться надежда.
Желтый свиток, скорее всего, был нарисован с помощью серы и кальция, черные буквы покрыты краской, которую составляли в средние века с помощью тщательно охраняемой формулы, содержащей точно отмеренные количества измельченного в пудру железа или окиси меди, связывающего вещества и мочи стеклодува.
Я снова прочитала эти слова.
Самсон – Далила
Сначала показалось, будто художник сделал ошибку. Буквы читались: Сашсон – Дапипа. М выглядело как ш, л – как п. Только когда глаз и мозг приспособились к затейливым изгибам готических букв, можно было увидеть, что на самом деле Сашсон – Дапипа – это Самсон – Далила.
Легко, когда начинаешь понимать.
Как и многое другое.
В этот самый момент, в этот тончайший отрезок времени меня осенило.
В моем мозгу возникли слова ЛЕНС ПАЛАС – эти жизненно важные слова, которые Харриет написала собственной мочой.
Конечно же! Как же все это ясно, когда начинаешь понимать!
С – это А. П – это Д, и клянусь всеми святыми, первая А – это Е и вторая – Ю!
Когда я начинала размораживать промасленный бумажник Харриет, буквы на старой ткани сразу же начали расползаться, с каждой секундой становясь все более непонятными и фантастическими.
Ее послание не было зашифровано и не содержало непонятные слова: «ЛЕНС ПАЛАС». Она написала имя женщины, которая сидела сейчас рядом со мной, полируя ногти под прикрытием юбки.
Лена де Люс.
Это Лена следила за Харриет от Сингапура до Индии и от Индии до их последней стычки в Тибете. Кто еще это мог быть? По каким другим причинам Харриет могла написать имя Лены невидимыми чернилами на наружной части своего бумажника, в котором хранилась ее последняя воля?
Моя кровь похолодела – и затем вскипела.
Я сижу рядом с убийцей!
Это создание, которое сидит и прихорашивается рядом со мной, словно кошка, слопавшая канарейку, убило мою мать! Свою собственную плоть и кровь!
Возьми себя в руки, Флавия. Ты не должна дать ей понять, что ты все знаешь.
В этот конкретный момент, – подумала я, – на всей этой огромной планете, которая вращается во Вселенной по предназначенному ей пути посреди других планет, ты одна-единственная из двух с половиной миллиардов ее обитателей – если, конечно, не считать Лену, – кто знает правду.
Что прокричала мне тетушка Фелисити в резиновую слуховую трубку во время нашего полета на «Голубом призраке»?
«Нам, де Люсам, доверена… вот уже триста с лишним лет… величайшая тайна королевства. Некоторые из нас на стороне добра… другие нет».
Ясно как день: Лена из тех, кто нет.
Почему я не прислушалась к своим инстинктам в тот первый раз, когда увидела эту женщину? Как я могла позволить ей спать – ей и ее противной дочери – под крышами Букшоу? От одной этой мысли меня затошнило.
Вопрос заключается вот в чем: зачем Лена приехала в Бишоп-Лейси?
Ужасное понимание пришибло меня, словно камни дома, обрушенного Самсоном.
Тот мужчина на вокзале – мужчина под колесами поезда, мужчина в длинном пальто, «тот, что разговаривал с Ибу», как сказала мне Ундина.
Он пытался предупредить меня – или хотя бы отца.
«Егерь в опасности. Гнездо под…»
Под угрозой – вот что он наверняка собирался сказать.
Но Лена была тогда на платформе!
Мужчина в длинном пальто говорил с ней. Ундина выболтала мне это, когда мы играли в игру Кима.
А потом, как будто этого недостаточно, было еще то слово: «Столкнули».
«Кто-то столкнул его», – сказала какая-то женщина на платформе.
«Дайте протолкнуться», – велела Лена меньше часа назад, пробираясь на скамью рядом со мной. В звуках ее голоса было что-то знакомое, но мне не хватило времени обдумать, что именно.
На вокзале это она прокричала эти слова, чтобы отвлечь от себя внимание.
Конечно же! Как дьявольски умно с ее стороны – и как хладнокровно.
Точно так же она спланировала, как заманить меня на Джека О’Лантерна.
«После похорон», – сказала она.
Через час!
Но сейчас я понимала точно: если Лена выяснит, что я ее разоблачила, мне крышка.
Следующие похороны в Святом Танкреде будут моими.
То, что произошло дальше, было настолько мимолетным, – будто мир превратился в мешанину красок или жидкостей в вертящейся центрифуге.
Я осознала, что каков бы ни был результат, я не смогу рассказать все инспектору Хьюитту. По правде говоря, я с нетерпением ожидала момента, когда смогу терпеливо развязать перед ним узел улик и сложить их к его благодарным ногам.
И, конечно же, Антигона. Я заподозрила, что Антигона Хьюитт беременна. Она излучала такое же загадочное сияние, которое я наблюдала прошлой осенью у Ниаллы Гилфойл, странствующей актрисы театра кукол: теплое свечение, намного большее, чем просто здоровый блеск. Я знала, что Хьюитты уже потеряли не одного младенца, так что я только молюсь, чтобы на этот раз у них все получилось.
Святой Танкред, пожалуйста, присмотри за ней, – взмолилась я.
Нет, не могу я ничем поделиться с инспектором Хьюиттом. Тетушка Фелисити ясно дала понять, что я не должна ни с кем обсуждать Гнездо и его деятельность, кроме нее. Это большой секрет. Так сказал Егерь.
Нет, я ничего не могла рассказать инспектору Хьюитту о незнакомце на вокзале, Теренсе Альфристоне Тардимене, холостяке, проживавшем по адресу: Лондон, В8, Ноттинг Хилл гейт, Кэмден Гарденс 3А, тридцать восемь лет – по словам Адама.
Мне придется остаться просто очевидцем, важным, если уж на то пошло, но все равно просто свидетелем.
Я не прочь признать, что это горькая пилюля. Мне придется слиться с обоями, так сказать, и позволить инспектору сорвать все лавры.
Остается только надеяться, что он и его помощники хорошо сделали свое домашнее задание и уже близки к тому, чтобы самостоятельно обнаружить, кто столкнул Теренса Тардимена под поезд. Наверняка к настоящему моменту они уже выяснили, кто на полустанке Букшоу крикнул: «Его столкнули!»
Если же они оказались в тупике, возможно, мне придется послать им анонимное письмо, которое я составлю из букв, вырезанных из разных газетных заголовков и наклеенных на лист вощеной бумаги из лавки мясника, и отправлю из почтового ящика на Флит-стрит, чтобы избежать подозрений.
Мне стоило бы снова сломать свои брекеты, чтобы опять совершить путешествие в Лондон и бросить письмо в почтовый ящик там, и оно бы того стоило. Возможно, инспектор Хьюитт все равно что-то заподозрит в глубине души, поймет, кто отправитель. Он опознает блестящие следы моего разума. Но даже в этом случае он никогда не сможет это доказать или открыто признать, что именно Флавия де Люс нашла разгадку.
