— Ну, чего наработали?
— Ушел он от нас.
— Как это — ушел? Ну-ка объясни мне, а то я чего-то не пойму. Что я вам говорил? Вцепиться зубами и не отпускать! Даже в сортир с ним вместе ходить.
— Так получилось, Василий Иванович. Он в щель между заборами вильнул и проход баллонами завалил.
— Какими еще баллонами?
— Ну автомобильными. Резиновыми. Мы сначала за ним, потом в объезд, а его уже нету. Ушел. Тут бы никто за ним не удержался.
— Та-ак, — проговорил Муха, усаживаясь на табуретку и прислоняясь спиной к стенке. Почему-то именно в этом месте она была теплой. Наверное, там, внутри, проходили трубы отопления. — А где второй?
— Он там остался, прочесывает. Этот черт, когда уходил, свою тачку сильно поцарапал. Мы посмотрели — на стене вот такие следы от краски. Скорее всего, он не поедет по Москве с такими царапинами. Очень заметно. Менты враз вцепятся, — быстро говорил Эдик. — Он должен был тачку где-то там схоронить. Там промзона, мест много. Скорее всего, у него там своя точка есть.
— Ну и что? Думаете, он там сидит и ждет, пока вы его найдете?
— Нет, наверное. Но хотя бы место найдем. Чувствуется, что этот район он хорошо знает. Значит, бывает там. Если его лежку найдем, то в другой раз уже не упустим.
В целом Муха был доволен, только не спешил это показывать — пусть парень чувствует свою вину и в другой раз получше старается. Это даже хорошо, что Живчик от них ушел. Опять же машину свою попортил. Пусть дергается, нервничает. Чем больше, тем лучше. Нервы жжет, ошибки совершает. Именно для этого он навесил ему хвост. Дня три следили тихо и ничего не выследили. Ну ходит он на работу в свою транспортную контору, но так, без особого рвения. Тот еще работничек. Жену отвозит иногда, детишек в детский сад. Ничего особенного. Да оно и правильно — зачем дергаться? Сделал дело и сиди себе тихонько. Так бы и он сам на его месте поступил. А еще лучше — свалил бы куда подальше, подождал, пока пыль уляжется. И тогда Муха решил расшевелить Матвея, дать ему почувствовать, что спокойная жизнь для него закончилась. Мамай настаивал, что надо просто взять его в жесткий оборот — прихватить и подержать недельку в подвале или жену украсть и назначить за нее выкуп. Может быть, и так придется делать, но лучше до этого не доводить. Хотя теперь, конечно, похищать труднее будет — Живчик насторожился. Вон даже машину не пожалел, когда удирал. Эх, Митя, Митя, Митя-дурачок. Теперь мы тебе пресс немножко отпустим. На денек, скажем. А потом снова и еще сильней надавим. Психика у него не железная. Муха это хорошо знал, сам нервничал, когда обнаруживал за собой слежку. После недели такого пресса с человеком уже можно начинать разговор. Он мягким становится, податливым. Прямо как воск.
— Значит, так, — подвел он итог разговору, недовольно хмуря брови. — Сегодня вы, можно сказать, ничего не сделали. Поэтому я вам ничего не заплачу за работу.
— Василий Иванович! Ну ведь он от кого хочешь мог уйти.
— Не знаю и знать не хочу ни про кого другого. Впредь вам наука будет. Ну ладно, держи на бензин. — Он достал из кармана несколько купюр и бросил на стол перед столбом торчащим Эдиком. — Завтра отдыхайте. И думайте! А вечером приходите ко мне. Оба! Нечего этому твоему Гешке от меня прятаться.
— Он не прячется…
— Прячется. И тебя вместо себя вперед выставляет. Так ему и скажи. Все! Ступай.
12 января. Подмосковье. 15 час. 50 мин
Пашков пятый день отдыхал в доме отдыха, принадлежащем Союзу писателей. Официальным поводом была встреча писателей-фантастов, и, хотя сам он давно не писал произведений фантастической тематики, его пригласили по старой памяти, а точнее, после того, как он пообещал ответственному секретарю, в прошлые годы довольно известному писателю, который в последнее время не издавался, посодействовать в продвижении его новой книги. Пашков сделал это с легким сердцем, хотя проще было бы просто заплатить, но это могло бы быть воспринято как дурной тон, как жест так называемого нового русского, которым он ни в коем случае не хотел выглядеть.
В последнее время у него самого не все ладилось с писанием книг. Азарт пропал, что ли. Даже не азарт, а скорее кураж, некое внутреннее состояние, без которого невозможно сделать ничего стоящего. Много сил, как он для себя вывел, занимала его скрытая от посторонних глаз деятельность. Не времени, а именно сил, душевного резерва.
По осени он купил небольшую долю одного известного издательства. И если бы это произошло раньше, то он гордился бы этим безмерно и не без гордости хвалился бы этим. Что может быть лучше для профессионального писателя, чем владение издательством? И гонорары сразу стали не в пример больше, и чувство уверенности появилось. Но сейчас он не мог афишировать эту сделку. Писательская среда имеет свои законы, так же, как актерская или любая другая, где люди, участвующие и создающие ее, называют себя деятелями искусства. Зависть, подковерная грызня, всякого рода подсиживания и пакостничания происходят здесь с удручающей регулярностью, и слух о том, что некто не слишком заметный и, строго между нами, хотя это и общепризнанный факт, не слишком талантливый писатель вдруг настолько разбогател, что выбросил на ветер немалые деньги, купив долю, прямо скажем, не самого лучшего издательства, может привести к нежелательным последствиям. Несмотря на то что большинство из тех, кто будет заниматься подобными интригами в смысле творчества уже мало чего стоят, их еще помнят и у них есть кое-какие связи, которые не годны для поддержания их личного благосостояния, но вполне достаточны для причинения вреда другому.
Поэтому Пашков не афишировал свое укрепившееся материальное положение среди коллег, но исподволь им пользовался, давая скрытые взятки, которые формально оправдывались тем, что он входил в состав редакционных коллегий издательства и пары журналов, что стоило ему немалых денег, но зато позволяло чувствовать себя комфортно и не слишком выделяться на фоне сильно обнищавшей за последнее десятилетие пишущей братии, многие из которой находились уже за гранью прожиточного минимума, но все еще продолжали считать себя духовной элитой нации. Впрочем, может быть, они и правы в этом. И именно для того чтобы почувствовать вкус, ауру элиты, Пашков и поехал в известный, но устаревший и уже порядком обветшавший дом отдыха, над которым все еще витали имена великих, некогда писавших здесь свои вошедшие в историю отечественной, а иногда и мировой литературы романы, повести и поэмы.
Было много молодых, они отчаянно спорили во время семинаров, после которых шло неумеренное потребление пива и недорогой водки. Пашков предполагал, что многие из присутствующих тратили здесь чуть ли не трехмесячные заработки, и, объявив, что как раз на днях получил гонорар из небольшого французского издательства, не стесняясь, угощал собравшихся, за что хотя и ловил на себе косые взгляды завистников, но все же был желанным гостем застолий, от которых уже начал уставать.
Вчера вечером, ложась спать, а точнее, падая на кровать, он подумал, а не нашелся ли тут какой-нибудь деятель, склонный к бухгалтерии, взявшийся подсчитать его траты за эти дни. Вряд ли даже во Франции иностранным писателям платят такие деньги. За эти дни он напоил и отчасти накормил всех.
Тем смешнее было сегодня видеть появление одного из политических деятелей, чье имя в газетах осторожно упоминали в связи с возможным расхищением государственных средств. Он появился в столовой, гордо именуемой рестораном, в сопровождении свиты, шумно приветствовал вяло жующих тружеников пера и клавиш, и, увидев слабо оформленный бар в глубине, громогласно распорядился выставить каждому из присутствующих по банке пива, что было встречено одобрительным гулом: большинство из присутствующих испытывали потребность опохмелиться. Политик произнес десятиминутный спич на тему единения лично его и искусства вообще, назвал двоих из присутствующих по именам, причем в одном случае перепутал отчество, о чем ему на ухо прошептал помощник, от которого он отмахнулся, щедро раздал всем звания гениев, соли земли Русской и совести нации, после чего вместе со свитой удалился в сторону директорского кабинета. Опоздавшие на дармовщинку, оповещенные своими товарищами, через полчаса могли наблюдать, как светило современной политики вышел оттуда раскрасневшийся и довольный, после чего погрузился в «мерседес» и уехал, оставив литераторов со смутной надеждой на помощь хоть в каком-то виде. Самым приятным было то, что его суетящиеся помощники в темных костюмах выволокли в зал ящиков пять пива, к которым, нимало не смущаясь, ринулись гении, светила и прочие, отчего происходящие после завтрака семинары проходили живо и с неподдельным огоньком.
Пашков выдержал минут сорок пререканий, хорошо или не очень скрытых взаимных уколов и отстаивания личных и групповых интересов, напыщенных высказываний и вышел в коридор покурить с твердой уверенностью, что больше не вернется, по крайней мере сегодня. Ехал он сюда с надеждой посмотреть на активно действующих коллег по цеху и вроде как подзарядиться от них, что ли. У него самого с писательской активностью в последнее время было напряженно. Как-то не писалось. Почему-то едва он садился за компьютер, в голове как будто вакуум образовывался и текст никак не хотел получаться. То, что раньше писалось легко и быстро, сейчас вымучивалось, слова хотя и складывались в предложения, но общий текст получался скучным и вялым. Написанное приходилось переделывать, чего он страшно не любил, а от этого раздражался, и дальнейшее писание становилось еще более трудным. Он часто прерывался, пробовал искать вдохновение в рюмке-другой коньяка, которое хотя и появлялось, но допинга хватало ненадолго, возникали долгие паузы — иногда по неделе и больше. А после пауз писать оказывалось еще труднее, и в итоге книга, которую раньше он написал бы месяца за три-четыре, растянулась на год. Вроде и заканчивать ее пора, но не было никаких сил сесть и закончить, хотя требовалось для этого всего недели полторы. Пока что расчет на заимствованное вдохновение не оправдывался, хотя по временам ему казалось, что уже вот-вот, на подходе, остался маленький шажок — и он снова будет в состоянии рожать текст.
