— Конечно, покажу. А может, не покажу.
— Ты пойми, что нет больше тайн. Нет. Из тебя ремней резать не будут. Железом каленым жечь. Водой на проплешину капать. Есть вещи пострашней и понадежней. Простые, как апельсин. И после этого ты уже человеком не будешь.
— В овощи переведут?
— Да нет. Никакой лоботомии. Но ты как бы изнанку добра и зла постигнешь. Тебя туда рожей ткнут и тщету всего нашего существования укажут. А потом и ты укажешь, куда тексты прикопал. А мерзость будет в том, что тебе и жить вроде незачем, а умирать-то еще страшней. Вот тебя приведут к чему. А что насчет самолета угадал, так это спортпрогноз. Это ожидалось.
— А если второй?
— Если второй, тогда дело серьезней. Тогда за нами могут и не приехать. То есть приедут в другом смысле. Не до нас будет. Что там у тебя программе? ГКЧП?
— Да не знаю я, как оно будет называться. Подожди немного.
— О’кей.
В десять вечера Георгий глотнул еще водички.
«За два последних часа в России произошли две авиакатастрофы. Два часа назад неопознанным МИГом был сбит самолет с секретарем Совета безопасности и группой губернаторов. Еще одна катастрофа произошла только что в небе над Екатеринбургом. Правительственый рейс по маршруту Москва — Алма-Ата был прерван тем же способом — ракетой с неопознанного самолета. В сбитом авиалайнере находились несколько ведущих банкиров, бывший вице-премьер и одна из самых одиозных и противоречивых фигур бывшего правительства…»
Я ждал этого самолета. Я физически, казалось, различал, как тот раскалывается в воздухе, как летят ошметки плоскостей и смрадно полыхает керосин. Но сообщение потрясло и меня. Тексты работали с абсолютной точностью. День в день. А если так, тогда вот оно, то, о чем говорил грушник Жора. Абсолютное знание. И жить тошно, а умирать еще тошней. В голове моей учительской многие события, страны, года, лица, дым пожаров, ужас наводнений, раскрывающиеся створки шахт ракетных и то, что будет после.
— А ты не прост, Дядя Иван.
— Ваня.
— Да, конечно, извините.
Георгий допил воду. Шипел и шелестел экранчик телевизора. Он язык знал слабо, но смысл понял, фамилии в голове своей прокрутил, с тоской поглядел на меня.
— А потом что?
— Что «потом»?
— Скажи!
— Чего «скажи»?
Тогда литой кулак спеца проделал короткую дугу, и я потерял сознание.
…Свет возвращался, звуки различались, боль и обида приходили.
— Теперь-то я уж ничего не скажу. И там про тебя не написано.
— А про вождей?
— Ну, наверное, официально президента отстранят по состоянию здоровья. Комитет какой-нибудь соберется.
— А я?
— А про тебя не сказано.
— А ты?
— А вот про меня — да.
— Шутишь?
— Пророчества эти начнут осуществляться, когда текст этот покинет место своего долгого хранения в Северной земле. Все тогда придет в движение. Три человека будут тому виной. Один из них, Учитель, посетит мою могилу за семнадцать дней до событий, которые начнут происходить в Северной стране, и после которых весь мир придет в движение, которое…
— Которое?
— Не помню.
Георгий посмотрел нехорошо и тупо. Мужик как мужик. Роста среднего, лет так пятидесяти, лицо округлое, глаза непростые, и счастья в них не видать.
Новый этот персонаж пьет кофе из термоса, мне не предлагая. Госпожу Сойкину не замечает вовсе. Разворачивает бутерброд в фольге, совершенно просто и естественно, как будто это какая-то комната мастеров на заводе. Хлеб серый, ветчина. Наконец протирает руки салфеткой, усаживается напротив меня, подпирает скулы свои кулачками, долго смотрит и говорит:
— Давайте знакомиться, господин прорицатель.
— Не вижу смысла.
— Увидите позже. Братан, погуляй, — обращается он к тому человеку, что называл своей конторой ГРУ.
И мы остаемся наедине.
— Так целы тексты?
— Целей не бывает.
— Впрочем, это уже не имеет никакого значения.
— Да неужели?
— В том пространственно-временном континиуме, в котором мы находимся, не имеет.
— Вы нас лучше убейте сразу, только не морочьте голову. Мне это уже неинтересно.
— Вам да, а спутнице вашей? Я думаю, ей еще пожить надо. Познать радость материнства, прочее. У вас-то нет на нее планов?
Я смотрю на него неопределенно долго, и он глаз не отводит. А потом говорит снова:
— Я полковник Службы безопасности Президента. Зовите меня Федором Михайловичем.
— Да хоть Антон Палычем. А о каком президенте идет речь?
— Это не имеет значения. Вы человек здравый и взрослый. Президенты уходят и приходят. А служба остается.
— А что выше? ГРУ или вы? Или ФСБ?
— Да перестаньте вы надо мной глумиться. И так всю страну на уши поставили. Любопытством своим и склонностью к мистификациям.
— Какие же это мистификации, когда все было предсказано с точностью до шестого знака.
— Напрасно вы в документы государственной важности нос свой ученый сунули.
— Какие еще документы?
— Такие. Что же, старик Сойкин сам в катрены вписывал сценарии?
— Это вы про те служебные записки?
— Про них родимых.
— Захотелось кое-что проверить.
— А теперь слушайте меня. Мы с вами знакомы в общем-то давно. Это я вас спас и через морг провел.
— Мне кажется, я вас вижу впервые.
— Если бы вас тогда в морге за пятку взяли чины эти и инспектор из центрального аппарата, они бы живыми откуда не вышли.
Я опять смотрю на Федора Михайловича и в глубинах его глаз противоестественных пропадаю. Не может у человека быть таких глаз специальных. Разве только у чина из службы охраны Президента.
— Я должен вас отмобилизовать для одного важного поручения. Это важное государственное дело.
— Да о каком государстве речь-то идет? Отец родной? Лев Николаевич? Или как вас там?
— Игорь! Слушай и запоминай. И от того, как быстро и надежно ты уяснишь себе смысл сказанного мной, зависит твоя жизнь, жизнь девушки…
— Да убейте вы нас, не мучайте. Я сыт по горло этим всем.
— Вот именно, по горло. Вначале по губам, потом по язычку, потом по горло. Вы это для нее предлагаете?
— Чего? — Я привстаю.
— Того самого. Вас-то, Игорь, мы просто сожжем в печи живого. А ее по всем правилам.
— Ну и что?
— Смелый вы человек, однако. Мы вас жечь будем медленно, чтобы вы смотрели этот предельно эротический номер. А потом девочку, на вас женщина горит лучше.
Он смеялся долго и непосредственно, отчего я решил, что он не шутит.
— А то, что вы мне сейчас предложите, ненамного лучше того, что нам предстоит в случае моего отказа?
— Рисковый вы человек. Однако попробуем. Вначале вас решено было просто ликвидировать. Найти тексты теперь не представляется невозможным, вы даже не представляете, на каком уровне дознаватели наши работают.
— Что нужно-то?
— Полетим в Москву. Точнее, доберемся до нее. Но часть пути, естественно, самолетом. Прибываем на один интересный аэродром. Мало кто про него знает. Потом вы оказываетесь в домике охотничьем. Девка с вами. И работаете.
— Над чем?
— Над ней. В свободное от основной работы время.
— И что это за работа?
— А та, что вы сделаете легко и непринужденно.
— Требуется знание языка?
— Языка, текстов, зауми этой провидческой. Вы будете формировать предвидения. Согласно служебной записке, подобной той, что на свою беду нарыл старик Сойкин. Понимаете ли, грядет время перемен. Кардинальных. Помните, перед сменой общественно-экономической формации и политического строя в девяносто первом-девяносто третьем годах на экранах «ящиков» резвились астрологи?
— Мне не забыть те чудные мгновенья.
— Естественно, отсекая случайное, шелуху всякую, они говорили: время перемен, звезды, катрены, Союз распадется, но скорехонько появится вновь, в новом качестве, справедливый, светлый, могучий.
— И что?
— А то, что было две государственных, точнее, антигосударственных программы. «Мишель-1» и «Мишель-2».
— Это от Нострадамуса?
— Да. И от Михаила Сергеевича. Алгоритмы разрушения внушались всеми возможными способами, включая психотропные. В каждую эпоху прорицателей используют на всю катушку. А мы уж оттянулись на все сто. Работал маленький коллектив специалистов. Узких.
— И где же они?
— Девались куда-то. При невыясненных обстоятельствах. А теперь всю работу сделаете вы. У них мозги были испорчены академическим образованием. А нам нужен свежий взгляд на вещи. Непредвзятый. А полные тексты получите. Они у нас есть. И в них действительно кое-что обозначено.
— Один? Работать?
— А у вас хорошо получается.
— И что потом?
— Вы делаете стилизацию. Монтируете тексты. Потом их как бы обнаруживают в каком-нибудь архиве. Это уже наши заботы. И их начинают трактовать. Но уже так настырно, что никто не будет сомневаться — чему быть, тому не миновать. А чтобы они сбывались поэтапно, мы позаботимся.
