Приступили к работе.
Кайлили, разбирали, перекладывали. Сеяли песок, слежавшийся и влажный, засыпали щебнем рытвины, выгребали цементную пыль из помещений цеха. Словом, делали что скажут, куда ткнут.
Двое санитаров, примостившись около вагончика, точили лясы. Время от времени один из них вставал и, загибая пальцы на руке, бесцеремонно пересчитывал «своих». А из «чужих» на стройплощадке было трое: сторож, нормировщик и прораб. Да еще погавкивал кудлатый пес, улегшийся на штабеле из досок. Желто-белая с бурыми подпалинами шерсть его свалялась, заскорузла, и от этого он казался не столько злобным, сколько обездоленным. Прораб и нормировщик грелись у себя в бытовке, а сторож посапывал в будке, свесив голову на грудь. И этот безвольный наклон головы делал его старше и еще безвольнее.
Особенно тщательно Климов уплотнял щебенкой рытвины на выезде. Из разговора бригадира с санитарами он понял, что, если до обеда не придет машина с краской, их на улицу не выведут. А это значит, что другого шанса у него не будет: сегодня ночью ему могут впрыснуть гадость, от которой он не оклемается. А начнешь прятаться, окрестят параноиком и тут уж окончательно сведут с ума: добьют электрошоком.
Когда за дощатым забором раздался нетерпеливый сигнал грузовика и сторож, встрепенувшись от клонившей дремы, начал суетливо раскрывать ворота, Климов тотчас оказался позади него.
— Отыдь, холера! — с перепугу замахнулся на него старик, но было поздно: Климов высунулся за ворота:
— Курить найдется?
— А?
Сухощавый паренек, сидевший за рулем потрепанного «ЗИЛа», вынул локоть из кабины, и Климов вспрыгнул на подножку.
— Курить есть?
Отработанная за многие годы процедура захвата не заняла и трех секунд. Рывок, залом, толчок. Ключ зажигания. Акселератор. Задний ход.
Спокойнее, чтоб не сползти в кювет. Еще газку.
Паренек, выброшенный Климовым из самосвала, очумело кинулся за ним, но где там! Не сбавляя скорости, Климов выскочил на трассу, развернулся и помчался в город. Три километра — пустяки. Только бы успеть, пока гаишники дорогу не перекроют.
Удивительное, ни с чем не сравнимое чувство свободы распирало его грудь. Все в нем ликовало: удалось! Дай Бог тебе здоровья, психопат Чабуки! Милый мой, родной, я тебя выручу!
Встречный трейлер так обдал грязью лобовое стекло, что Климов невольно зажмурился. Как будто по глазам хлестнули мокрой тряпкой.
Утерев лицо и включив дворники, он оглянулся. Нет, погони не было. Если где его и поджидают, так это у поста ГАИ. Прораб уже успел им сообщить, что из психушки вырвался больной. Еще, чего доброго, начнут стрелять. А что? Все может быть. Псих за рулем опасен не менее рецидивиста. Рассобачат в пух и прах из автоматов и глазом не моргнут. Мало ли что взбредет ему на ум, беглому шизанутому!
До города оставалось километра полтора, когда он заприметил возле поворота голубенькую «ладу». Стояла она на левой, встречной полосе движения, с поднятым капотом и горящими фарами. Водитель в черной кожаной куртке возился в моторе.
Рискну, подумал Климов и резко сбросил газ.
— Не клеится?
Затормозив напротив «лады», он запоздало испугался своего расхристанного вида, стриженой, как у какого-нибудь зэка, головы.
— Да нет, — не поворачиваясь, буркнул себе под руку владелец новенькой машины и продолжал ковыряться в моторе. — Аккумулятор, видно…
Договорить ему Климов не дал. Зажав ключ зажигания в руке, он выпрыгнул из угнанного самосвала, подбежал к «кожаной куртке».
— Две копейки есть?
Курносый толстяк, затянутый в такие же черные, как и куртка, джинсы, непонимающе воззрился на него:
— Зачем?
— Жена рожает, надо позвонить.
— Пожалуйста, — хозяин «лады» с явным безразличием полез в карман своих штанов, нашарил несколько монет, подкинул на ладони: — Выбирай.
Захват, бросок… Теперь минуты две он будет вне себя.
— Прости, родной.
Захлопнув капот, Климов аккуратненько объехал оглушенного падением на спину толстяка, вырулил в сторону города, и освещаемое тусклым солнцем мокрое шоссе привольно понеслось ему навстречу. Нарастающая скорость точно возвращала его к позабытой жизни.
На заднем сиденье он обнаружил кожаный кепарь и с превеликим удовольствием прикрыл им свой не больно-то интеллигентный лоб. Глянув в зеркало, решил: сойдет. Теперь он светский человек, а ватник… с дачи потому как возвращается… Ага.
Перед городом он плавно сбавил ход и прокатил мимо гаишников — тревожно оседлавших мотоцикл — с таким серьезным видом, точно нету в мире слаще участи, чем участь нашего советского автолюбителя. Ревнителя дорожной дисциплины. Зато по набережной, миновав железнодорожный переезд, припустил вовсю. Затормозил у первой телефонной будки. Свое «явление народу» он решил подстраховать звонком. Боялся, сразу не признают. Вдруг в отделе никого не будет. Посмотрит на него какой-нибудь салага в лейтенантской форме да и спросит: «А… собственно, кто вы такой? Документы, пожалуйста». Вот и крутись в галошах, ватных брюках, в беспризорной стеганке, со стриженой башкой… Это при всем том, что из дурдома убежал больной, который выдает себя за Климова, майора и так далее… И водворят его назад, в мужское отделение.
«Конфетка есть?»
От одной мысли о возможном казусе у него подкашивались ноги. А он и без того чувствовал себя неважно. Очень трудно человеку без удостоверения дружить сразу со всеми: и с милицией, и с психбольницей. Как говаривал Чабуки: «Жизнь влюбленного печальна без взаимных слез». Поэтому Климов и решил воспользоваться телефоном-автоматом, благо две копейки у него имеется, спасибо толстяку. Но позвонить ему не удалось: переговорная трубка была разбита вдребезги.
Климов выругался, но и привычный российский глагол не смог полностью выразить охватившее его чувство неприятия действительности. Трубка разбита, а возле «лады» появился постовой. Рослый парень с перебитым носом. То, что с перебитым, это ничего, а вот то, что рослый, это хуже. Хотя, может, это просто обман зрения: когда время замедляет бег, все детали мира укрупняются.
Климов потер веко. Если постовую службу заинтересовали голубые «жигули», надо уносить ноги. А то начнется сказка про белого бычка. Ваши документы, пожалуйста. И цепкая, пытливая подозрительность в глазах. Прошу пройти… Он почувствовал, как тошнота снова подкатила к горлу и сердце забилось так надсадно-трудно, как будто в жилах у него была не кровь, а жидкая смола. Хорошо, что будку телефона-автомата заслонял собою газетный киоск, возле которого привычно кучковались местные стратеги мировой политики, а то бы дядя-милиционер давно узрел казенный ватник Климова.
Как только страж порядка отвернулся, он, еле сдерживая шаг, свернул в проулок. Видели б его сейчас родные дети!
Зайдя за угол магазинчика для садоводов, Климов побежал. Трусцой. Боялся потерять галоши. По его скромным подсчетам, он промаялся в психушке десять дней.
Едва он обогнал молодую пару, целовавшуюся на ходу с утра пораньше, как его чуть не сбил с ног один из тех жизнерадостных кретинов, которые считают, что все в мире существует исключительно для них. Дома, машины, видеосалоны, деньги, девочки, ночные бары, вплоть до тротуаров, по которым ходят тоже люди, со своими — черт возьми! — нелегкими заботами. Но если и не ходят, то бегают трусцой, а не носятся как угорелые, сшибая встречных.
На улице Генерала Ватутина телефон оказался исправным. Климов набрал номер. На его счастье трубку взял Андрей.
Увидев приближающийся «жигуленок», за рулем которого, ссутулившись, сидел его помощник, Климов побежал навстречу, зацепился за бордюр, с разбега потерял галошу и, пританцовывая на одной ноге, обеими руками замахал над головой: я вот он, вот! Он еще чувствовал за своими плечами сиплое дыхание насмерть перепуганного сторожа — отыдь холера! — матерную ругань санитаров, ошарашенно вопившего шофера: «Стой! Куда?» — а Гульнов и Шрамко уже выскакивали из машины.
— Нет, вы только посмотрите на него! — сграбастал Климова Шрамко и с откровенной радостью прижал его к себе. — Живой, бродяга!
Откинувшись назад, он возбужденно заглянул в глаза и засмеялся:
— Жив!
Его взволнованная, безоглядная горячечность как будто что-то стронула в душе, и Климов сам уже тискал, обнимал Шрамко и подбежавшего Андрея. Он был вне себя от счастья.
Все последние дни, когда его характер, мужество, рассудок болезненно и зло испытывались на излом, ему казалось, что нет блаженней участи, чем вырваться на волю, но, он плохо знал себя: кроме жены, детей, семьи, ему еще нужна была вот эта встреча. Открытость чувств, объятия и проявление восторженного братства. Его продолжали обнимать, охлопывать и теребить столь оживленно, что он и не заметил, как потерял еще одну галошу.
