Дребезжащий звонок - и он состарился - оторвал ее от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.
Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:
- Антонина Максимовна?
- Да.
- Здравствуйте. Ангелина Семеновна Кологородская, заведующая сектором музея.
- Ваш товарищ был позавчера...
- Я приехала из центрального музея.
- Вот как... Тоже за письмом?
- Да, тоже, - мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.
- Нет-нет, я не продам.
- А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.
- Господь с вами...
- Где бы нам поговорить?
Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опаленная, какими-то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела ее в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру-бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу...
- Вещи моей бабушки, - отозвалась Антонина Максимовна.
- Письмо тоже ее?
- Да, кто-то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.
- Письмо деловое?
- Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.
- Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.
- Почему же?
- Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?
- Да-да, конечно.
Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо-таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:
- Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.
- Нет-нет...
- Вы должны это сделать и ради Поэта.
- Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.
Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.
- Теперь нет и настоящих поэтов, - сказала работница музея, приглушая голос.
- О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.
- В журнале прочла такие строки: "Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что..."
- Неужели? - удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.
- Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.
Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.
- Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая-нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.
- Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?
- Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.
- Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры - она исчезает.
Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.
- Я вам покажу письмо...
Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета...
От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.
- Почерк непонятный.
- А знаете, чем писано? Гусиным пером.
- Вы прочли?
- Да я знаю его наизусть.
- О любви?
- Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.
- Какая сексуальность!
- Как вы сказали?
- Сейчас бы его не поняли.
- Раньше знали, что такое чувства.
- Антонина Максимовна, вас... любили так?
- О, это особый разговор...
Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.
- Вы... по моде или верующая? - тихо спросила хозяйка.
- О, извините, - засуетилась Кологородская, запахивая жакет. - Об этом никто не знает.
- Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.
- Вот бы встретить такого человека, - вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.
- Я забыла ваше имя...
- Ангелина Семеновна Кологородская.
Старушка взяла письмо, опять поднялась и, начав бледнеть прозрачной бледностью, заговорила торжественно и громко, видимо, из всех собранных сил:
- Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех...
Она закашлялась тихим, каким-то овечьим кашлем. Но отдышалась.
- Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.
Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.
- Другой бы женщине не отдала, - призналась Антонина Максимовна и заплакала.
И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:
- Не потеряйте, ему цены нет.
- А сколько приблизительно?
- Я имела в виду историческую ценность.
- Антонина Максимовна, можно зайти завтра?
- Приходите, приходите. Чайку попьем.
- Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь...
Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.
Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?
Она прошла в комнату, уж и не очень касаясь пола, - как по воздуху. На столе лежал дарственный акт. Антонина Максимовна взяла этот лист, который был теперь вместо письма.
Под гербом краснело огромное слово "Грамота". А дальше сообщалось, что за примерное поведение и отличную успеваемость этой грамотой награждается ученик сто первой школы Вася Семикозов.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я шел по улице, и вечернее солнце, ударившее в спину, положило мою тень на асфальт. Странно. Черная, плотная и четкая тень... Значит, мое тело загораживает свет? Значит, оно есть, мое тело? Значит, я живу?
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Что я хотела делать в жизни? Как говорят школьники: кем быть? Вы сейчас улыбнетесь, но исповедь есть исповедь. Я хотела стать богом. Нет-нет, не женщиной-богиней, этакой красоткой для всеобщего обозрения, а богом - всесильным, мудрым и незаменимым. Думаете, это невозможно? Быть умнее всех. Понимать то, чего другие не понимают. Предвидеть, чего и футурологам невдомек. Помнить то, что все давно позабыли. Делать, что у других не получается. Думаете, невозможно? Стать таким человеком, к которому приходили бы люди, напрасно обойдя все инстанции. Стать такой, чтобы твой адрес узнавали в других городах. Председатель исполкома в просьбе отказал, а Калязина ее удовлетворила - вот каким человеком стать. Думаете, невозможно? Так вот, я им стала.
В институтскую столовую Лида теперь не ходила.
Сторонясь людей, она выскользнула на улицу и неуверенно зашла в кафе. Взяла, что попалось на глаза. Котлету и стакан желтого сока. Котлета из мяса... Разве? Но ведь это не мясо - это труп животного. Сок... Это не сок это кровь растений.
Она бросила вилку и побрела в сквер. Ее остановил городской стожок, накошенный в газоне и придавленный бревном. Боже... Это не бревно - это туловище дерева. На нем не смола - на нем слезы сосны. И это не стожок - это тельца цветов...
- Не стог, а кочка.
Лида отпрянула от знакомого голоса, которого быть здесь не должно.
- Вадим? Что вы тут делаете?
- Тсс! Я слежу вон за тем человеком...
Петельников скосил глаза на далекую скамейку, где благообразный пенсионер мирно кормил голубей.
- Что же он сделал? - удивилась Лида.
- Отравил свою жену.
- Да? За что?
- За измену.
Она шагнула назад, отстраняясь от инспектора и раздраженно краснея.
- Следите за мной, да?
- Слежу, - подтвердил инспектор, обдавая ее радостной улыбкой.
- На каком основании? - вспыхнула она.
- Такая у меня работа.
- Ваша работа следить за убийцами!
- А вы разве никого не убиваете? - вполголоса спросил Петельников, сминая улыбку твердеющими губами.
Лида вскинула голову. Светлые волосы неожиданно блеснули рыжим и упорным огнем. В серых глазах пробежала диковатая зелень. Но все пропало под набежавшим страхом, когда другие ее мысли заслонила последняя: неужели она убивает?
- Он вас послал?
- Вы не знаете своего мужа, - усмехнулся инспектор.
- Нет, знаю, - звонко и глупо возразила она.
