— Сейчас, — обещает приятель, — поживешь.
Во многом он оказался прав: зал, куда мы заступили, напоминал аэродромный ангар, куда можно было свободно закатить наш звездный хуилет «Буран». С потолков свисали огромные бронзовые люстры, похожие на качели ЦПКиО. Несмотря на утро, эти люстрины пылали тысячами и тысячами ватт. Если и было на планете светлое будущее, то оно наблюдалось именно здесь, на северной окраине столицы.
Зал был практически пуст: желающих отравиться французскими устрицами не наблюдалось. На эстрадном пятачке сексуалили полуголые стриптезерши, тренирующие свои лебяжьи ляжки и жопастенькие фляжки. Я подивился: что за явление по утру, не шишковатый министр ли культуры принимает программу столь высокого искусства?
— Министр у нас Галаев, — усмехнулся мой спутник. — Меценат!
Наконец, я приметил человечка, сидящего за столом в гордом одиночестве. И это хозяин жизни, спросил себя, что за плевок недоразумения на криминальном своде? Такого пыльного гопника можно прихлопнуть одним чихом? Ничего не понимаю? И где охрана? Где бесстрашные нукеры-чукеры, готовые профаршировать саблями любого неверного? А может, вор в законе фаталист, верящий в собственное бессмертие?
Я покосился на Василия, и увидел на мужественном лице бывшего борца такой щенячий восторг от встречи, что, удивившись, споткнулся о ковер. Чтобы не упасть, дернулся всем телом. И сделал это зря. Дедовский топор вырвался из-за моего пояса и…
Не успел глазом моргнуть, а проклятое орудие труда долететь до пола, как все пространство, так мне показалось, ощерилось стволами всевозможных калибров: от раструбных гальских пистолей до гастрольно-цирковых антальских гаубиц. Ничего себе, дружба народов!
У меня появилось желание пасть ниц и с положения лежа осознать всю свою жалкую рабоче-крестьянскую жизнь, прошлую, настоящую и будущую. Впрочем, насчет светлого грядущего возникли большие проблемы. Я почувствовал могильный холод и вспомнил анекдот: заползают два дождевых червя на кладбище. Один другому и говорит: «О, класс! Под каждой крышкой сюрприз!».
К счастью, моя встреча с подземными зверями оказалась отложенной — на неопределенное время. Господин Галаев добродушно хихикнул, мол, что за дурашка с топориком явился под мои смоляные очи, и ресторанное пространство вокруг меня тут же очистилось. А что мой спутник? Он в данной критической ситуации повел себя с равнодушием амебы, которую прижигают кислотой, а ей все равно. Даже не сделал вида, что будет отстреливаться, сволочь!
Пока я (уже без топора, который отобрали) кипел праведным гневом, мы подступили к столу, за коим завтракал скромный герой Северного Кавказа. Сделав широкий жест рукой, он пригласил сесть:
— Мой стол — ваш стол, вах!
Ах-ах, какие манеры, скажите, пожалуйста, сажусь с неудовольствием нищего, приглашенного принцем разделить трапезу. Глянув на вора в законе, понимаю, почему его прозывают «Галкой». Господин Галаев по природе своей черен, как эта птаха. Его мелкое личико птичье, остренькое и быстрое. Глаза холодны, как воркутинский уголек в лаве, и умны, как лекции по сопромату университетского профессора Шухмана. С таким лучше не встречаться на узенькой дорожке, это я говорю не об ученом муже, а совсем наоборот.
— Это Слава, — представляет меня мой же друг. — Я говорил.
— А, миллионщик, — радуется господин Галаев. — Наслышан о подвигах. И переходит к делу. — Какие проблемы?
Какие проблемы? Хороший вопрос. Неужели хозяин биржи и жизни не в курсе всех событий? Непохоже. Значит, хочет услышать мою версию происшедшего.
Через несколько минут я вновь ощущаю себя полным кретином. Хотя чему переживать — это мое постоянное ныне состояние: кретинизм. В чем же дело? Выясняется, что господина Брувера никто не ликвидировал, у него случился сердечный приступ с летальным, правда, исходом. Разумеется, внучка Мая уверена, что дедушку убили, но медицина утверждает другое. О вторжении двух отморозков в мою квартиру господин Галаев сказал:
— Художественная самодеятельность.
— Хороша самодеятельность, — позволил заметить. — Мозги на обоях.
— Главное, не твои, — усмехнулся вор в законе. — Будь проще, Слава, и мир придет в твой дом.
— В каком смысле?
— Зачем нам всем война? — развел руками. — Василий меня понимает.
— Худой мир лучше хорошей войны, — не был оригинальным мой товарищ.
— Вах! Золотые слова.
Кто бы ни согласился с этим классическим утверждением? Согласился и я, да посчитал нужным напомнить о миллионе, мол, желаю получить его немедленно, чтобы дунуть на крабовые Карибские острова. Мое легкомысленное предложение огорчило господина Галаева, он сморщил личико, будто проглотил дикий лимон, пожевал губами, потом назидательно проговорил:
— Деньги должны работать.
Мудрая мысль, о чем и сказал, но при этом посмел заметить, что миллион мой, и я вправе им распоряжаться так, как хочу.
— Чей миллион? — искренне не поняли меня.
— Наш миллион, — проговорил со значением Василий. — Его, — указал на меня, — мой, — указал на себя, — и твой, — указал на вора в законе.
— Как это? — возмутился я. — Один миллион будем делить на троих?
— А зачем делить? — выступил господин Галаев. — Надо умножать наше богатство. У тебя, — указал на меня, — есть золотой ключик от домика, — у меня, — указал на себя, — есть домик, — а у него, — указал на Василия, крыша для домика. Будем жить поживать и добра наживать.
— Какой такой золотой ключик? — решил проверить свои подозрения.
— А вот такой, — скроив рожицу, вор в законе изобразил психически ненормального.
Я хныкнул от огорчения, покосившись на Василия: черт побери, откуда всем известно о нашем аутисте? Мой друг же был невозмутим, как пески в полдень, и мило улыбался чужим ужимкам.
Как бы в такой непростой ситуации поступил человек нормальный? Безусловно, он был бы счастлив такому предложению: рвать 33,3333333 процента от любой суммы. Плюс комфортные условия и гарантии полной безопасности. Но поскольку я падал с крыш ходких поездов, и при этом ни раз бился головой о рельсы и шпалы, то во мне вдруг вскипела пролетарская ненависть к современным нуворишам, мечтающим содрать семь шкур за воздух.
Нет, я свои чувства сдержал, как бедуин вероломного верблюда. Зачем демонстрировать недругам свою слабость? Я выступил с предложением:
— Надо подумать над вашим предложением, Аслан.
Услышав это, вор в законе подавился нежным палтусовым телом. А Василий забыл закрыть рот, и туда залетела золотая оса. Насчет осы преувеличиваю, да картину общего потрясения передаю верно. Кажется, мое нахальство не имело границ?
— А он мне нравится, — сказал после господин Галаев. — Тем, что будет думать.
— Да уж, — крякнул господин Сухой. — Думать он умеет, правда, больше жопой.
— Ничего страшного, — усмехнулся вор в законе. — Все мы будем думать, — внимательно посмотрел на меня, — как нам жить дальше.
— А топорик верните, — потребовал я. — Он мне дорог, как память. — Не люблю, когда меня пугают: в частности, иносказательно.
На этом наша встреча закончилась — каждый остался при своих: вор в законе с танцующими искрящими шлюшками на эстраде, а я с дедовским топором, который мне отдали на выходе из ресторана.
Отсутствие результата — тоже результат. Так я себя утешал, однако, судя по мрачному выражению лица моего товарища, он не разделял моего веселого оптимизма.
— Тебе жить надоело, — задал вопрос, когда мы сели в автомобиль, поганец? — Охарактеризовал меня куда эмоциональнее, да я не обиделся. Зачем обижаться на правильные слова.
— Нет, — честно признался. — Не надоело.
— Так какого же хера ты… — дальше шел такой мутный поток слов, мне мало известных, что я скоро почувствовал себя лингвистом и полиглотом.
— А в чем дело? — валял дурака. — Я же не отказываюсь от сотрудничества.
— Он не отказывается, — взревел от возмущения Василий. — Ты кто такой вообще?!
— Человек, — сипнул, — который имеет права выбора.
— Ничего ты не имеешь, блядь, кроме зеленых соплей.
Право, «зеленые сопли» меня покоробили больше чем «блядь». «Блядь» это для связки, а вот «сопли» — это оскорбление свободной личности.
— А что ты «черного» боишься, — возмутился. — Он тоже из крови и плоти. Топориком тюк меж кавказских миг и… все.
— Нет, я подозревал, что ты идиот, но не до такой же степени, — крутил рулевое колесо Сухой. — Ты знаешь, кто такой Галаев?
— Ну?
— Гну, — плюнул в сердцах. — Теперь понимаю, почему слабоумные такие счастливые, — рассуждал вслух. — Они ничего не знают. А когда ничего не знаешь…
— А что я должен знать? — не понимал. — Объясни, не кричи.
И друг снизошел до того, что изложил историю криминального сообщества, организованного в столице чеченской диаспорой. В советской империи «чечи» вели себя сдержанно: мелкая спекуляция, валюта, золото, квартирные кражи. Словом, весь джентльменский набор, но в пределах здравого смысла. То есть каждая преступная популяция знала правила игры, и старалась их не нарушать.
