Наталье он, конечно, про случай в "Камее" не рассказал, зачем прежде времени настораживать девушку, уж очень ему хотелось добиться ее расположения. Впрочем, это не совсем точно -- он добивался не просто ее внимания, а любви, настоящей, той, о которой мечтает в жизни каждый мужчина. Возможно, первый раз он всерьез задумался о своем будущем и о той, которая должна скрасить ему все оставшиеся годы жизни. В эти осенние дни в Ростове надежда на счастье расцвела буйным весенним цветом, он строил такие грандиозные планы, такие воздушные замки, что захватывало дух, смахивало на фантастику или сон. Но даже самые смелые мечты при самом суровом раскладе оказывались вполне осуществимы. Ведь у него были миллионы... В его жизни неожиданно выпали сразу две крупные удачи, два козырных туза: время и деньги. Да, время, его величество Время, оно прежде всего, оно в первую очередь, а затем уже миллионы. Что бы он мог позволить себе, заимей эти деньги не сегодня, а, скажем, десять лет назад? Разве мог он тогда слетать в Париж или Лондон? Встретить Рождество и Новый год на Сейшельских островах? Или приобрести квартиру на Кутузовском проспекте? Сделать в ней первоклассный ремонт и обставить по проекту лучших европейских дизайнеров? Да и просто купить "мазерати"? Мог ли издать солидный каталог работ своего знаменитого деда? Такое не могло присниться в самом розовом сне даже члену Политбюро. Да что там любой партийный босс, такое не могли нафантазировать даже выдающиеся братья Стругацкие. Время! Ему повезло со временем, и это он осознал только здесь, в Ростове.
Все дальнейшие планы он теперь связывал с Натальей. В какие-то особо волнующие минуты встреч ему хотелось выложить к ее ногам все прожекты сразу, но что-то Фешина всегда сдерживало в самый последний момент. Просыпаясь по утрам в своей гостиничной роскошной постели, он понимал, что ни одна здравомыслящая девушка не могла бы принять его планы всерьез, поверить в реальность их осуществления -- ведь кругом люди боялись загадывать даже о завтрашнем дне. Значит, надо было действовать как-то тоньше, деликатнее, ненавязчиво вводя девушку за руку в реальность, напоминающую грезы.
Впрочем, Наталья и так жила как во сне: каждый день ужин при свечах в ресторане за одним и тем же изысканно сервированным столом, где тончайший саксонский фарфор и столовое серебро оттеняли венецианское стекло креманок, фужеров, бокалов. А тщательно продуманное, почти не повторяющееся меню? А искусно подобранные цветы и всякий раз новое французское шампанское? И она не знала, которому из них отдать предпочтение: ей нравилось и "Биллекарт-Сальмон", и "Крюг" и "Мерсьер", и, конечно, упоминаемая еще Пушкиным "Вдова Клико, урожденная Понсарден". Разве все это не было похоже на сказку? Почувствовав слабость Натальи к шампанскому, он и в номере забил холодильник разными сортами вин, уже одним своим названием будоражащих воображение.
А какие цветы он дарил ей каждый день, какие букеты ждали ее у него в номере! Не было и дня, чтобы он не сделал ей роскошный подарок. Дома на трюмо и на макияжном столике у нее уже не было места духам, парфюмерным наборам и многочисленным коробкам. Как-то за ужином Тоглар обмолвился, что через месяц пригласит ее в гости в Москву, на что Наталья шутя ответила: у нее, мол, нет приличного чемодана для достойного путешествия. Каково же было удивление девушки, когда на следующий день, после ужина в номере, Константин Николаевич, улыбаясь, сказал:
-- Не забудь захватить свой чемодан. Теперь у тебя не должно быть поводов для отказа от поездки в Москву, прекрасная леди!
И она увидела у двери большой роскошный кожаный чемодан, сияющий позолотой замков, на золотистых колесиках. Такой она видела в витрине итальянского магазина по соседству с "Асторией". В этот момент она, кажется, даже почувствовала запах дорогой, хорошо выделанной кожи.
-- Открой и посмотри, -- легонько подтолкнул ее к подарку Константин Николаевич.
Она с радостным нетерпением щелкнула упругими замками и увидела внутри еще один, такой же, но поменьше.
-- Открывай и этот, -- подсказал Тоглар.
Внутри находился дамский дорожный саквояж-кофр, очень похожий на тот, что он приобрел для себя у "Формани".
Она достала саквояж и, любуясь, прошлась с ним мимо большого зеркала в прихожей, потом, видимо, восхищенная мягкой кожей и щедро золоченной фурнитурой, щелкнула застежкой и тут уже не сдержала восторженного вскрика: "Ах!" В саквояже лежал главный сюрприз -- изящная дамская сумочка, в тон саквояжу и чемоданам, самой известной и дорогой французской фирмы "Дюпон" -со скромным, но известным модницам всего света золотым логотипом "Д".
Восторженная и благодарная, она бросилась ему на шею, засыпая его поцелуями.
Тоглар, конечно, чувствовал, что не только он попал под чары Натальи, но и она тянется, все сильнее привязывается к нему. Он же видел, как она спешила к нему на свидание, как нехотя, далеко за полночь, расставалась с ним. Она не задавала никаких серьезных вопросов, лишь однажды спросила, чем он занимается, но он легко ушел от ясного ответа, сказав, что, как и все вокруг, занят бизнесом, имеет свое дело.
Как-то в воскресенье Наталья пригласила Константина Николаевича на вернисаж в известную в городе галерею, там выставлялся ее бывший одноклассник, прославившийся в первые годы перестройки своими работами. Игорь Вартазаров не только взлетел на Олимп из небытия, но и, в этот краткий период интереса к нашему искусству богатых коллекционеров и известных галерейщиков с Запада, сумел приобрести имя и сколотить состояние. Вся коллекция, написанная им чуть ли не со школьной скамьи и составлявшая более семисот работ, к которой раньше никогда не проявляли особого интереса, была распродана с большим успехом на выставках и аукционах. Наверное, он был одним из немногих художников-счастливчиков, успевших поймать за хвост жар-птицу: ему удалось показать свои лучшие картины во всех европейских столицах, в самых престижных галереях. Разбогатев в Москве, Вартазаров вернулся в Ростов, построил особняк с просторной, в два этажа, мастерской и залом для домашних выставок, а в городе, на самой оживленной улице, открыл галерею под названием "Раздан". Видимо, этим названием он хотел подчеркнуть свои национальные корни, хотя и в искусстве, и в жизни придерживался явно космополитических взглядов и не знал ни слова по-армянски. Вот в эту галерею они и были приглашены.
Открытие выставки было шумным, видимо, Вартазаров помнил первые московские презентации и богемные тусовки: играла музыка, подавали вино, белое и красное; разносили шампанское и даже розовое "Цимлянское". Выстроенные зигзагом молнии три длинных узких стола в центре зала были щедро уставлены вазами с фруктами, тарелками с бутербродами, расстегаями, кулебяками, всякими пышками и ватрушками, на которые так богат казачий край. И повсюду цветы, цветы... Осень все-таки благодатная пора -- даже для вернисажей.
У входа их встретил сам хозяин -- высокий, болезненно бледный, со жгуче-черной ассирийской бородкой и... явно русскими голубыми глазами в обрамлении по-девичьи густых и длинных ресниц. По тому, как он держался, говорил, улыбался, чувствовалось, что цену себе он знал. Рано приходя, успех в искусстве чаще всего бывает на пользу творцу, если, конечно, в нем действительно заложен талант.
Наталью тут же окружили подруги, одноклассницы и друзья и несколько оттерли от нее Константина Николаевича, но всевидящий хозяин, видимо почувствовавший в седеющем господине то ли коллекционера, то ли просто богатого покупателя, тут же приставил к Тоглару какого-то шустрого парня, чтобы тот показал ему экспозицию, а сам, извинившись, вновь поспешил к двери -- гости прибывали и прибывали. Минут через пять вертлявый экскурсовод надолго застрял с бокалом шампанского возле какой-то шумной компании, и Константин Николаевич до самого конца больше его не встречал, чему, конечно, ничуть не огорчился. Он считал, что живопись, как и музыка, да, впрочем, как и любое другое искусство, вряд ли нуждается в комментариях.
Чувствовалось, что Вартазаров ищет иные формы, новые тона, даже технически видоизменился: Константин Николаевич ясно видел, как художник пытается перекинуть мостик из сегодняшнего дня, когда все вокруг возрождается и угасает одновременно, в начало века, оказавшееся таким плодотворным именно для живописцев. И эта попытка не копировать ретро, а наладить связь времен на художественной, а не идеологической основе нравилась Фешину. Возможно, большинство посетителей знали творчество своего удачливого земляка и не утруждали себя знакомством с выставленными работами, -- пожалуй, только Константин Николаевич в гордом одиночестве переходил от картины к картине, -- основные события художественной жизни развивались возле богато накрытых столов.
Около одной из картин стоял стул с брошенной стопкой прекрасной финской бумаги для рисунков сангиной, тушью, темперой или карандашом, рядом лежал узкий пенал красного дерева. Тоглару припомнилось детство, уроки живописи, что давал его отец в районном Доме пионеров, и он невольно потянулся к пеналу. Пенал оказался разделен на три отсека, и в каждом лежал карандаш, почти вдвое толще обычного. Фешин догадался, что это сангина или уголь, но он никогда прежде не держал в руках такие роскошные заморские карандаши. Достав один из них, он провел на листке линию и понял, что не ошибся, -уголь. И вдруг ему так захотелось что-то нарисовать, что он не удержался. Сев на свободный стул, взял стопку изумительной бумаги и, оглядевшись, начал быстро-быстро делать наброски.
