- Ладно, заткнись пока, - сказал Голубеев, - я буду ужинать.
- Я тоже хочу ужинать! - крикнул ему из подвала Семен.
- На том свете тебя накормят! - ответил Голубеев.
- Не накормят! - уверенно возразил Семен. Он уже воспринимал все происходящее, как какую-то дурацкую игру, как сон. - А когда ты собрался меня на тот свет отправить?
- Скоро, - ответил Голубеев.
- Дай пожрать-то перед смертью, - возмутился Семен, - в Америке, вон, перед электрическим стулом и бреют, и поесть дают, чего закажешь. А я хоть хлеба бы пожевал или сухарик.
- Я тебя побрею серной кислотой, - ответил Голубеев, - если будешь ныть. Сначала сам поем, а потом и тебя покормлю. Обещаю.
Голубеев сел за стол и начал есть наскоро поджаренную яичницу. С предыдущими жертвами он не разговаривал, некогда было, да и незачем. К тому же у них у всех был заклеен скотчем рот. Первый здоровяк чего-то мычал, второй токарь тоже пытался кричать, азербайджанец блеял, как барашек перед мусульманским праздником Курбан-байрам. Девка их, потаскуха, выла, как волчица. А этот, гляди-ка, разговорился. Да еще и острить пытается, умник.
К Семену Голубеев относился иначе, чем ко всем остальным. Он долго за ним наблюдал после отсидки и согласно своей теории о неисправимости преступников, хотел поймать Семена на правонарушениях, как всех остальных. Самый главный постулат теории Голубеева заключался в том, что ежели человек один раз в жизни совершил проступок, то все, значит в него вселился черт и нечего с ним цацкаться, перевоспитывать, сажать в тюрьму, брать на поруки. Нет, преступников нужно уничтожать, очищать от их тлетворного влияния человеческую породу.
В действенности своей теории Голубеев убеждался на практике. Например Танька, едва выйдя с зоны стала проституткой, Алик стал торгашом и вором, и вообще ему черному не место в России. Про Бомбу и разговора нет, это конченый урод. Кирилл вообще стал педерастом, это вне обсуждений. Василий честно работал, но Голубеев был уверен, что он еще бы себя показал, потому что поползновения у него были. Семен, по мнению Голубеева, тоже затаился. И хотя он ни в чем преступном за два года Голубеевым замечен не был, но тоже подлежал уничтожению потому что один раз он запачкался и стало быть в него вселился черт.
Вот посидит Семен еще в погребе до трех часов ночи, а потом поведет его Голубеев к месту, где душа убийцы его дочери отделится от тела и присоединится к остальным. А по дороге Сергей Петрович ему все расскажет. Как ждал он их с зоны, как готовился и как убивал каждого в отдельности. Расскажет, для того чтобы этот недоносок после своей смерти в аду всем остальным все это рассказал. Гражданин Голубеев не был зол на Семена, его уже не жег огонь праведной мести. Он просто знал, что Семена нужно уничтожить, потому что когда-то семь лет назад он поклялся в этом на могиле собственной дочери.
Сергей Петрович закончил трапезу, взял с полочки в коридоре фонарик и откинул с пола ковер. Недолго провозившись с замочком, открыл погреб. Из темного нутра подвала ему в лицо пахнуло ледяным холодом и мочой. Голубеев посветил фонариком вниз и увидел, что Семен вывернулся из того положения, в котором он его оставил, да еще и написал лужу в углу. И умудрился отклеить ото рта скотч.
Семен зажмурился от яркого света фонарика.
- На, поешь, -сказал ему Голубеев, спускаясь вниз по лестнице. Он нес в тарелке два больших бутерброда с салом и стакан с чаем.
Семен подумал, что если маньяк приблизится к нему, то можно будет срубить его подножкой, схватить и душить, пока он не отдаст ключ от наручников. Но как ни придумывал Семен, все это получалось только в теории при огромном везении, если Голубеев станет в погребе так, как того будет нужно Семену, и совсем не будет сопротивляться. Надеяться на это было крайне глупо, и Семен понял, что теория хороша, но фактически все это сделать невозможно. Он не сможет совладать с этим бешеным носорогом со своими скованными руками. Кроме всего прочего, если попытка будет неудачной, маньяк совсем озвереет, а Семен останется без ужина.
Голубеев насторожился. Он, как зверь, почуял опасность.
- Только смотри, не делай глупостей, - сказал он, - а то насыплю сюда на пол хлорки и налью воды.
Семен отрицательно помотал головой. Голубеев спустился и поставил перед ним тарелку с едой.
- Может, руки расцепишь, - предложил Семен. - А то как я буду есть?
- Так же, как и ссал, - ответил Голубеев, - подумай и примени смекалку. Чтобы жизнь медом не казалась.
Семен подцепил двумя руками один бутерброд и с жадностью съел его, почти не жуя. Второй он стал есть медленно, растягивая удовольствие от еды. К запаху мочи Семен уже принюхался, и он ему не мешал. С наслаждением выпил сладкий горячий чай. Половина чая, правда, пролилась на пол - Семену было крайне неудобно держать стакан руками в наручниках. Чай был вкусный, с каким-то горьковатым привкусом, Семен отнес это к особенностям здешней воды. Голубеев крышку погреба не закрывал, а когда пленник поел, Сергей Петрович кинул ему сверху теплую куртку, которую Семен взял утром у Герцеговины Ивановны.
Нет, все это Голубеев делал не из жалости и сострадания к своему узнику - кормил и согревал его. Просто им предстояло идти ночью почти пять километров по лесу, по пустынной заброшенной дороге к железнодорожному полотну. Голубееву Семен нужен был сильным, выспавшимся и сытым, чтобы не тащить его на себе. Поэтому он и подсыпал снотворного в чай пленнику.
Семен накрылся курткой, и ему сразу стало тепло и спокойно. В конце концов, он все равно рано или поздно умрет. И какая разница, через пятьдесят лет или через пятьдесят минут? Миллионы людей живут и умирают, унавоживая своим прахом плодоносные поля, и после них не остается ничего, кроме горстки пепла или кучки грязи. Какая, в общем-то, разница мирозданию от того, что дьяк Иннокентий Парамонович в восемнадцатом веке, например, прожил сто лет, а купец первой гильдии Толстожирнов всего тридцать пять.
Современному человеку разницы никакой, и нет никакого дела ни до Толстожирного, ни до дьяка. Какой-то человек и вовсе не родился, выкинутый в двухнедельном возрасте на помойку за больницей, где делают аборты, а Семен прожил почти тридцать один год. Это немало.
И тут Семен задумался о том, а зачем он вообще живет на свете? Чтобы заработать денег и жить хорошо. Да, это, конечно, достойная цель. Нужно заработать денег, и тогда будет все хорошо. Семен видел людей, которые заработали много денег, и у них все было хорошо. А у Семена не было много денег, не было и идеи, как их заработать.
Это значит, что ему придется всю оставшуюся жизнь впахивать на хлеб насущный с утра до вечера, откладывая деньги на летний отпуск, чтобы потом, купаясь в море, думать о том, что все это скоро кончится, и снова нужно будет идти на работу, и пресмыкаться перед начальством, пузанами, которым всего-навсего просто когда-то повезло в жизни больше, чем ему, и теперь они наверху. А он Семен, как и миллионы ему подобных, работает для того, чтобы зажравшимся баям было хорошо и сытно.
Это жизнь, которую жалко терять? Нет!
"А как же запах полевых цветов и белизна березок, тепло солнышка летом и пушистый снег зимой? Грибной осенний дождик и весенний ветерок, который пахнет наступающим летом? - спросите вы. - Разве не жалко покидать все это?".
"Ах, перестаньте говорить банальностями, - ответит вам Семен. - Часто ли вы сами наслаждались всем этим? Вас больше волнует курс доллара на торгах валютной биржи, цены на водку и колбасу в магазине, неуспеваемость сына в школе и доходы подонка-соседа, который приезжает под вечер в ваш двор на "Мерседесе". О каких березках можно говорить, когда на нос ежесекундно сверху капает дерьмо, и не успеваешь вытираться?"
Но разве дело только в деньгах? Семен часто видел на Невском свободного художника и философа Мишу. Действительно свободного, богатого и счастливого человека. Когда у него появлялся рубль, он считал это большими деньгами, чувствовал себя богачом. Он был счастлив. А зачем ему было иметь денег больше рубля? На рубль можно съесть кусочек хлеба и запить водой. Человеку не нужно много денег, было бы на что поесть, да прикрыть наготу.
Миша находил на помойке добротные вещи и гордо носил их, удивляясь людям, которые имели больше одной рубашки и две пары носок. Ведь носок у Миши не было вовсе. Он и зимой ходил в ботинках на босу ногу, потому что был закаленным. Миша нигде не работал и ни перед кем ни за что не отчитывался, исключая милиционеров, которые частенько допрашивали и били философа, но в тот день, когда его не допрашивали и не били, Миша считал себя счастливым человеком.
Ему не было никакого дела ни до торгов на валютной бирже, ни до политических перипетий. Он останавливал прохожих на Невском и говорил им:
- Послушайте, как поют птицы, почувствуйте, как пахнет сирень!
Люди шарахались от него и говорили: "Ненормальный!", а он был нормальнее их в десять раз. Он жил, у него была масса свободного времени, он не скучал на работе, считая минуты до окончания рабочего дня и тем самым убивая его безвозвратно. Он не тратил свою единственную драгоценную жизнь на заработок средств для покупки вещей, которые ему были абсолютно не нужны. Он прекрасно обходился без холодильника, потому что не делал запасов - корочка хлеба была у него даже в худшие времена. Он не имел телевизора, потому что вокруг него был сплошной телевизор. Он не имел машины, потому что у него не было срочных дел и ему некуда было спешить. Он не имел многого, но абсолютно не страдал по этому поводу. Он был абсолютно счастлив и никому не завидовал.
