Не открывая глаз, Инспектор протянул руку, сказал тихо:
— Предыдущее радио.
Стюард выдернул из папки несколько листков бумаги, положил на стол. Но Инспектор все так же продолжал сидеть неподвижно с закрытыми глазами. Он помнил эту шифрограмму чуть ли не дословно. В ней сообщалось о событии, случившемся в маленьком немецком городке с забавным названием Квакенбрюк. Некто, по документам значившийся русским предпринимателем Семеном Корнеевым, выкрал у агента конверт с документами, а затем оставил их в купе. Что-то было не так в этом сообщении, что-то не вязалось.
— Может, просто воришка? Посчитал, что в конверте деньги? — задумчиво спросил Инспектор.
— Преуспевающий торговец. Из тех, кого называют "новыми русскими", сразу доложил секретарь, умеющий не только угадывать желания своего босса, но и обладающий уникальной способностью включаться в его мыслительный процесс.
— Так ловко вынуть конверт из кармана не каждый может.
— Имеется справка: в прошлом — ловкий карманник.
— Значит, содержание тех бумаг его не заинтересовало?
— Неизвестно. Он знал по-немецки и по-английски. Не слишком ли для мелкого воришки?
Инспектор промолчал.
— Вас что-то беспокоит? — спросил секретарь.
— Беспокоит то, что он молодой. Не умещается в ту нишу, которую мы не контролируем.
— Отставников?
Инспектор вновь ничего не сказал. Спустя минуту он продолжил тем же задумчивым тоном:
— А если это игра? Посмотрел бумаги, запомнил, а затем подбросил конверт. Чтобы мы не заподозрили их интерес к этим документам.
— Наши разберутся.
— Не сомневаюсь.
— В любом случае с ним, я полагаю, поступили правильно. Едва ли он что-то успел передать. А оставлять живым — рискованно.
Золоченым карандашиком Инспектор собрался написать на радиограмме несколько одобрительных слов, но, подумав, бросил карандаш. Это ведь только дуракам нужны указания в виде благодарностей или чего-то подобного. А в его службах — отнюдь не дураки, сами знают, что надо делать. С таким трудом сотворенные новые условия в России не должны быть изменены. Никаких реставраций, никаких непредсказуемых национальных элит, никакой правды о прошлом, о настоящем. Россию удалось уложить на операционный стол, и она должна оставаться на нем как можно дольше. Пусть без конца плачет о своей смертельной болезни, пусть вечно уповает на нож хирурга, не спрашивая, кто ее лечит…
Древние римляне любили обсуждать важные дела в бане. У русских важнейшие деловые дискуссии ведутся в застольях. В точности по поговорке: на работе о бабах, в гостях — о работе. Компания, собравшаяся теплым июньским вечером в одной из квартир первого этажа отдаленного района Москвы — Бибирево, не стала исключением. Маленький кухонный столик, уставленный немудреной закуской, описывать которую не имеет смысла, поскольку во всех мужских застольях она одинакова. Локти, уставленные на столе так твердо, будто их владельцы собрались сидеть до тех пор, пока не разрешат все мировые проблемы. Одним словом, все было как всегда на Руси. Но речь шла о делах слишком серьезных даже для философского русского застолья. Об этом свидетельствовал убедительный аргумент: бутылка водки, стоявшая посередине стола, не была даже ополовинена.
— Радио и телевидение упорно мусорят мозги населению, что, дескать, государство рухнуло в результате прошлых ошибок, — тяжело роняя слова, говорил широкоскулый, совершенно седой человек, и глаза его из серо-голубых становились гневно-черными. Присутствовавшие на этом застолье знали: столь необычным свойством — менять цвет глаз — в их ведомстве обладал только один человек — легендарный разведчик Ленард, чье подлинное имя до сей поры запрятано в самый дальний угол бронированных сейфов Лубянки.
Их было трое за столом — классическое число участников русских застолий.
— Раньше говорили: где сила, там и правда. Теперь монополией на правду обладают те, у кого в руках средства массовой информации. Самые убежденные люди теряют свои убеждения, если каждый день сидят у телевизора. И помяните мое слово: порочная власть, терпя поражения, встанет насмерть на пороге телестудии.
— Уже встала. В девяносто третьем мэрию с легкостью сдали, но не Останкино, — сказал такой же пожилой и столь же опытный человек, половину своей жизни мотавшийся по зарубежьям в качестве корреспондента, но не удостоившийся попасть в сверхсекретные анналы и потому живший под своей собственной фамилией — Миронов.
— Погоди, Алексей, не перебивай. Нас вот обгадили с ног до головы. За репрессии? Как бы не так! За то, что мы кое с кого маски сдирали.
— Хотя были и репрессии…
— Были. А кто в этом виноват? Я? Ты? Или Федор?
Узловатым стариковским пальцем Ленард ткнул в плечо третьего собутыльника, который тоже жил под своей собственной фамилией — Кондратьев.
— Сталин виноват…
— Ах, Сталин! Репрессии начались в семнадцатом году, когда Сталин был, можно сказать, никем. Целые общественные формации уничтожались дворянство, офицерство, купечество. Так называемая мировая общественность протестовала? Как бы не так! Пока речь шла о бедах России, никого там, за бугром, это не беспокоило. Там на российские пироги очень давно, может, лет двести, разевают рты. Да громадину Россию целиком было не проглотить. Значит, надо разодрать ее на части. Давняя мечта-то, очень давняя. Было много заговоров, и один чуть было не увенчался успехом. После революции мировая закулиса обрела надежду. Помешал Сталин. Ему тоже было наплевать на русский народ. Но ему было не все равно, чем править. Дай волю перманентным революционерам, и ослабленную, раздробленную Россию по частям скормили бы зарубежным свиньям. Сталин был тщеславен, как все великие владыки в истории. Он желал владеть не уделом, а большой и сильной державой. И он стал строить новое государство в границах Российской империи, не щадя тех, кто мешал этому. Жестоко? Но кто из великих не был жесток?..
Что-то звякнуло за окном, вроде как ветер шевельнул жестянку подоконника, и все насторожились. Ленард привстал и снова сел, засмеялся.
— Опять Арнольд в окна заглядывает.
— Кто?
— Жертва сексуально озабоченного телевидения. Типичный демократический примитив. Все жизненное кредо — барахло да кайф. Где украсть, как выпить, с кем переспать.
— Сейчас мы его пугнем.
Миронов достал коробочку карманного магнитофона, осторожно приоткрыл створку окна, положил магнитофон на подоконник и нажал кнопку. Послышался глухой собачий рык и сразу такой лай, что всем стало не по себе.
Длинноволосый балбес, прятавшийся под окном, бросился бежать, зацепился за металлическую оградку газона, грохнулся на асфальтовую дорожку, вскочил и умчался с удивительной скоростью.
Они посмеялись, глядя ему вслед, закрыли окно и снова уселись за стол.
— Выпьем, что ли?
— По желанию.
Чокнулись, выпили, похрустели в задумчивости огурцами.
— Так вот, — снова начал Ленард, — завопили они потом, когда Сталин начал расправляться с так называемой "ленинской гвардией". Впрочем, ленинской-то ее назвали после, чтобы оправдать. А тогда она скорее была троцкистской…
— Вы меня извините, — сказал Кондратьев и встал. — Что-то мы все вокруг да около, как на восточном базаре. Вы ведь нас не для того к себе позвали, чтобы поболтать о политике?
Ленард сочувствующе посмотрел на него, как на бестолкового двоечника.
— У тебя шрам-то откуда?
Кондратьев почесал белесую полосу на щеке.
— Упал, зацепился.
— Если бы ты тогда не зацепился, лежать бы тебе среди неопознанных там, у Останкино. Как, возможно, и твоему дружку Алексею. Вы ведь вместе там были? Спрашивается, чего вы там не видели? Любопытство одолело? Это вас-то, всего навидавшихся?
— Мы не по службе, на пенсии же, — сказал Миронов.
— Чекисты на пенсию не уходят. Не-ет, вы были и остались государственниками. Боль за распавшуюся державу, вот что вас туда привело.
— Глупо, конечно…
— Глупо лезть под пули. А болеть за целостность державы — это совсем другое дело. Вот я и предлагаю вам потрудиться во имя русской государственности.
Он похрустел огурцами, заинтересованно поглядывая на собеседников.
— Ну, чего притихли?
— Слушаем.
— Ответьте-ка мне, что, по-вашему, хуже всего на свете?
Усмехнулись, переглядываясь.
— Ну?..
— Предательство ненавижу, — угрюмо сказал Кондратьев.
— Та-ак, значит, главное усек. Именно предательство. Нас предали. Нас лично и всю нашу страну.
— Ни для кого это не секрет. Но хотелось бы знать, кто персонально?
— Сакраментальный вопрос. Но если я назову имена, вы ведь потребуете доказательств?
— Бакатин?
— Может быть. Когда его назначали на госбезопасность, он заявил: "Я пришел сюда, чтобы разрушить комитет". И разрушил. Но не проще ли предположить, что он выполнял чью-то волю?
