Недавно выстроенная желтоватая семиэтажка с красной черепичной крышей, башенками, эркерами и прочими прибамбасами, отличающаяся от типового жилья, как нашпигованная бриллиантами мадам от домработницы.
Пройдя настороженно-бдительного консьержа, оказываюсь перед солидной, шоколадного цвета дверью. Нажимаю пипочку звонка. В глубине квартиры раздается гулкая трель, сопровождаемая глухим собачьим лаем, и в дверном проеме возникает невысокая, с девичьей фигуркой белокурая женщина в красно-белом костюмчике, держащая на поводке устрашающего вида собачару.
Проходим в гостиную, в которой спокойно уместится вся наша с Сероглазкой однокомнатная квартирка. Громадная хрустальная люстра (не иначе как в театре свистнули) озаряет благородную темную мебель.
– Место, Джерри, – приказывает хозяйка.
Бульдог молча укладывается на коврик возле основательного кожаного дивана, вперив в меня недремлющие свирепые, налитые кровью бельма.
Некое существо мужского пола утонуло в кожаном кресле, впившись в экран плоского телевизора с диагональю метра полтора.
– Костик, – зовет мать Виолетты, – пожалуйста, оторвись от политики. У нас гость.
Костик послушно подчиняется. Сутулый, мелковатый, в полосатой рубашке, спортивных штанах и тапочках – типичный обыватель, тихий и пугливый. На его штатской груди болтаются очки.
Мать Виолы подкатывает столик с интеллигентным харчем. Обращаюсь к ней по имени-отчеству, но она поправляет:
– Называйте меня Ларисой. Среди людей искусства не приняты церемонии. А вас как по имени?.. Королек?
– Прозвище такое. Прилепилось, и ношу.
– Очень мило. А кто вас нанял? Извините, но хотелось бы знать, кому еще небезразлична судьба моей дочери.
– Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос.
– Да мне все равно, лишь бы Леточка нашлась…
Она мигает полными слез глазами. На вид ей лет сорок пять. Сразу видно, тело свое холит, подтяжку сделала: на лице ни единой морщиночки, и мимика чуть искусственная, как у говорящей куклы. И все равно выглядит она немолодой, поблекшей и смертельно уставшей.
– Ну вот, расклеилась, – силиконовые губы Ларисы раздвигает неживая улыбка, открывая ровные белые зубы. – А ведь вы ждете от меня не жалоб и стенаний, а конкретной информации. Леточка исчезла с неделю назад, в прошлую пятницу. Я вернулась из магазина – а на столе записка: «Мама! Я ухожу из этого мира. Прощай. Музыка вознесла меня туда, откуда нет возврата».
– Нельзя ли записку поглядеть?
– Она в милиции. Но текст я помню дословно.
– Виолетта взяла с собой какие-то вещи, деньги?
– Захватила только сумочку, в которой лежало рублей пятьсот, не больше, и свою любимую мягкую игрушку, львенка. Это ее талисман. Леточка и спала с ним в обнимку.
– Мне бы взглянуть на ее фотографии.
На свет является семейный альбом. Погружаюсь в сначала черно-белую, а затем цветную жизнь, беззаботную, замершую, точно стоячая вода. Лариса переворачивает листы, осторожно гладит снимки.
– За что судьба так безжалостна? Сначала отняла у меня мужа, теперь – дочь… Думала, не перенесу, умру и освобожусь, наконец, от мучений. И вот – живу…
Костик поднимает голову, облизывая узенький, как щелочка, ротик. На кончике остренького носика нетающим снежком застыла белая капелька – остаток пироженки.
– А вам что известно об исчезновении Виолетты? – интересуюсь вежливо. – Может, заметили в ее поведении нечто странное?
Костик задумчиво пялится на меня, упершись языком в правую щеку, отчего создается впечатление, будто у него флюс. Кажется, он с трудом удерживается, чтобы не посмотреть на меня в очки, как на невиданное животное. Поразмыслив, выдает гладкий чиновничий ответ, суть которого сводится к тому, что его, человека занятого, семейные проблемы не колышут.
В скорбном молчании глядим видеокассету. В той комнате, где мы сейчас находимся, на диване, скрестив по-турецки ноги, восседает Виолетта, смеется, говорит с легонькой хрипотцой: «Мам! Перестань!» – и машет перед своим лицом ладонью с растопыренными пальцами. Эпизод завершается.
– И это все?
– Леточка не любила сниматься. – Лариса вытирает слезы.
С ее разрешения осматриваю комнату Леточки, ничего любопытного не обнаруживаю, отнимаю у хозяев еще около получаса и удаляюсь, прихватив несколько фоток. Меня провожают Лариса и Джерри. В старческих, с отвисшими нижними веками буркалах псины сквозят печаль и надежда.
Дома на кухне блаженно отпиваю из кружки пиво и разглядываю снимки. Славненькая малышка. Темноволосая, улыбчивая, личико нежное. На правой щеке родинка – уже примета.
Вряд ли девчонка покончила с собой, зачем ей тогда игрушка-талисман – лев с торчащими из лохматой гривы ушками, вытаращенными глазищами и умильной улыбкой? С собой в могилку решила взять, как делали древние, чтобы потом на небесах забавляться? Не похоже. Она же не на постельке, в окружении рыдающей родни собиралась Богу душу отдать. Конечно, нельзя исключить и такое: прихватила любимого льва, чтобы не страшно было топиться или вешаться. Но это вряд ли. С другой стороны, не забрала с собой ничего из белья, что, похоже, свидетельствует о желании покинуть этот несовершенный мир. Мертвым вещи без надобности.
В общем, шансов у меня, если честно, – фифти на фифти. Не исключено, что бездыханное тело Леточки покоится среди водорослей и рыбешек на дне пруда или валяется, как старый хлам, в заброшенном сарае. Так что дергаться мне не следует. Буду выполнять обычные заказы, не слишком прибыльные, зато верные. А между делом искать девушку. Отыщу – мое счастье, нет – сильно переживать не стану. Действовать буду без спешки. И надеяться на великий русский авось.
* * *
22 апреля. Воскресенье. Стою перед дверью Анны. Не в первый раз уже, а волнуюсь, как пацан. Она открывает. На ней перехваченный пояском халатик, и у меня кружится голова от близости ее изумительного тела. Мы ненасытно целуемся. Сбрасываю куртку, бормочу, задыхаясь:
– Радость моя, прости, я, наверное, грубая скотина, но я так хочу тебя!
Оказавшись в спальне, задергиваем шторы, наскоро раздевшись, падаем на кровать, ненасытно ласкаемся и соединяемся в бешено движущееся единое целое… Анна стонет, потом, не открывая глаз, смеется. У нее потрясающий горловой смех, воркующий и страстный… В меня входит покой. Такое чудесное расслабление, какое бывает, когда заплывешь подальше и лежишь на спине, покачиваясь на теплых волнах.
– Даже странно, что сейчас апрель, – запрокинув голову, тихо говорит Анна. – Кажется, наступило лето. Это какое-то безумие, милый. Господи, что же с нами будет в июне! Стыдно признаться, прежде я ничего подобного не испытывала. Даже думала, что фригидна.
– Просто мы подходим друг другу, как ключик и замочек. Поверь, я не пошлю, это от радости хочется нести всякую ерунду.
– Хочется – неси.
– Знаешь, если совсем откровенно, и у меня ничего такого не было. Вот честное-пречестное! Ты – Женщина с большой буквы. В сравнении с тобой я всего лишь никудышный мужичонка.
– Ты – мой единственный Мужчина. Если я и стала истинной женщиной, то только благодаря тебе.
– Эх, – вздыхаю я с сожалением, – почему мы не встретились раньше? Столько мгновений блаженства потеряны навсегда!
– Не печалься, – утешает меня Анна, ее божественное контральто звучит многообещающе. – Судя по твоему боевому настрою, мы быстро наверстаем упущенное…
Эти слова тотчас подталкивают меня к решительным действиям. Жадно, неутолимо целую ее шею, грудь, живот, встречаю губами мягкие, влажные полуоткрытые губы… потом наступает момент фантастического растворения в прекрасном женском теле, яростного заплыва в солнечной воде, упругими податливыми волнами отвечающей на каждое мое движение… И снова я слышу стон и счастливый смех… Благодарно глажу Мою Женщину, лежащую на спине с сомкнутыми веками, легонько, осторожно прикасаюсь к ней губами…
Анна кладет курчавую голову на мое плечо, жестковатыми волосами чуть щекоча щеку.
– У тебя отличная квартира, – говорю я, пытаясь хоть как-то высказать разрывающую сердце нежность. – Чувствуется, что хозяйка архитектор. Ты, наверное, классный профи.
– Увы – рядовой сотрудник проектной мастерской.
– Не буду спорить. Зато твои картины выше всяких похвал. Может, ты великая художница?
– А ты великий льстец и хитрушка.
– Ладно, признаюсь, некоторые картинки мне не совсем приглянулись. Но портреты девушки потрясающие. Особенно тот, в золотистой рамочке. Здесь у нее такие глаза – отпад. Даже неловко: мы занимаемся любовью, а она смотрит. Это ведь ты в молодости?
– Нет, – коротко и резко отвечает Анна.
– Младшая сестренка?
– Оставим этот разговор. – Лицо Анны неуловимо меняется, становится отчужденным и немолодым.
Прекращаю расспросы.
Когда минут через сорок, одевшись, вываливаюсь в прихожую, невольно оглядываюсь назад. Прекрасная незнакомка, даже не девушка, девочка еще совсем, страшно похожая на Анну, смотрит на меня смятенно и печально.
