— Прекрати. — поморщилась она. — Ты смешал в одну кучу совершенно разные вещи.
— Значит, здесь, на земле, в нашей быстротечной жизни, ты намерена придерживаться принципа: никакого воздаяния за грехи?
— Чушь, — резко ответила она. — Ты вернулся домой другим. Мелким, пустым и болтливым. Все это одна трепотня. Вы с Борисом смакуете пережитое и этим живете. Кстати, Ричард не появляется уже вторую неделю, хотя должен был появиться, а вы со своими пьянками и не пытаетесь узнать, что с ним!
— Едем к нему завтра, успокойся… Ох, и хорошо же дома! — он весело прыгнул под одеяло и крикнул: — Выключай свет, муж домой вернулся!
Людмила сдержанно улыбнулась и погасила лампу над головой.
Два тяжелых мощных мотоцикла, набирая на вираже скорость, вырвались на загородную трассу. Город, с белыми коробками домов, трубами, линиями высоковольтных передач остался позади.
Шоссе ровной и гладкой стрелой устремлялось на юг от Москвы и в этот ранний час ни встречного, ни попутного движения почти не было.
Борис и Аркадий, неразличимые и неузнаваемые за глухими тонированными щитками шлемов, мчались мимо просыпающихся полей, через деревни, проскакивая на красный свет, катились рядом или обгоняли друг друга.
Оба соскучились по езде, по своим бешеным мотоциклам, по пьянящему счастью скорости и ощущению той свободы, которая приходит при стремительном полете над серой лентой дороги. Они откровенно хулиганили, выписывая на пустом шоссе зигзаги, выскакивали на встречную полосу движения, на пригорках делали длинные и рискованные прыжки и поднимали машины на заднее колесо.
У опущенного шлагбаума перед железнодорожным переездом они остановились и откинули с лиц забрала своих шлемов. Борис крикнул возбужденно:
— Не чувствую задницей машину! Совсем отвык!
— Притрешься через сотню километров! — смеясь, ответил Аркадий.
Грузовой состав, звонко стуча колесами по рельсам, миновал переезд и стих вдали. Бревно шлагбаума поползло вверх. Оба мотоцикла вздыбились передними колесами и рванулись вперед.
С гладкого асфальта трассы они свернули на грунтовую дорогу, не притормозив, так что прошли поворот под большим углом наклона.
Солнце уже поднялось достаточно высоко, роса на траве подсохла, и когда мотоциклы покатились по песчаной дороге, за ними потянулся длинный желто-серый шлейф пыли.
Впереди показалась водокачка, чуть выше, на пригорке — полуразрушенная церковь, а между ними небольшой поселок.
Они остановили пышущие жаром мотоциклы около покосившихся ворот, слезли с седел, скинули шлемы и оглянулись.
Поселок едва просыпался — была суббота и даже крестьяне не спешили в поля.
Борис заглянул через забор. На подворье перед небольшим аккуратненьким домиком никого не было видно.
У собачьей будки, прижатой к высокому крыльцу, прогнила и провалилась крыша, видать, собак здесь давно не держали.
Из-за дома послышались звуки мерных рубящих ударов.
— Анна Федоровна! — крикнул Борис. — Это мы!
Ему никто не ответил, удары не стихали.
— Пошли, — сказал Аркадий и открыл калитку.
Ориентируясь на звуки, они обогнули угол дома, прошли мимо сарая и оказались под навесом.
Спиной к ним у длинного стола стояла широкоплечая, приземистая женщина. В ее фигуре ощущалась мужская сила. Перед ней на столе распростерлась уже обезглавленная туша свиньи. А голова лежала на земле, скалила зубы и, казалось, с улыбкой смотрела на мир слегка прикрытыми глазами.
Женщина продолжала разделывать тушу топориком с широким сверкающим лезвием. Она ритмично и сильно рубила по хрящам и позвонкам и каждый удар сопровождался коротким и резким хрустом.
— Анна Федоровна! — все с той же праздничной радостью в голосе позвал Борис. — Это мы приехали!
Женщина вздрогнула всем своим сильным, крупным телом, выронила топор, быстро наклонилась и подхватила его, а потом медленно повернулась.
У нее были совершенно пустые глаза, а на застывшем, как посмертная гипсовая маска, лице ничего не отражалось. Совсем ничего.
— Что случилось? — пугаясь ее мертвого взгляда и оседая, спросил Борис. — Ричард… Он еще не вернулся?
— Боря? Аркашенька? — она смотрела на обоих, словно пыталась узнать, воскресить в памяти эти лица и понять, чем же эти люди связаны с ней.
— Здравствуйте, Анна Федоровна. — улыбнулся Аркадий. — Мы вернулись. А Ричард, он что, где-нибудь задержался?
Аркадий уже понимал, что вопрос не имеет смысла, что Ричард не задержался и не мог задержаться…
— Ричард? — повторила она. — Нет. Не задержался. Он не вернется. Никогда больше не вернется. Никогда…
— Как это — никогда?! — Борис закричал от страха, кинулся к ней, схватил за плечи. — Как никогда не вернется?! Ему что, добавили срок?
— Нет, Коля… Его больше нет на свете.
Аркадий шагнул вперед, быстро и мягко отодвинул друга в сторону, тронул женщину за руку.
— Анна Федоровна, это мы приехали. К Ричарду. Это мы, Борис и Аркадий. Где Ричард?
Проблеск сознания мелькнул в ее глазах.
— Да, это вы… А Ричарда нет, он умер…. Руки на себя наложил… За две недели, за две недели до конца… До воли.
Она отвернулась и снова взмахнула топором, от сильного удара во все стороны брызнули холодная кровь и кусочки костей.
Но потом вдруг отбросила топор, повернулась и вновь пристально посмотрела на них.
— Да. Ведь это вы. Пойдемте в дом. Посидим, помянем…
В парадной комнате было тихо. Все трое подавленно сидели у скудно накрытого стола. В клетке, подвешенной у окна, прыгали по жердочкам два волнистых попугайчика и чирикали.
— Написали… Психическое расстройство. Глубокая депрессия, — сказала мертвым голосом Анна Федоровна, в ней уже все перегорело — и боль, и страх, и горе.
— Знакомо, — сквозь зубы буркнул Борис. — Всем так пишут.
Аркадий осторожно тронул женщину за локоть.
— А в его последнем письме домой… что-нибудь было?
— Нет. Как обычно. Смешное письмо… Он ведь был такой веселый. Часто писал. — И без паузы, тем же механическим тоном она закончила: — Уезжайте ребята, все кончено. Простите меня, но уезжайте. Мне плохо с вами.
— Да, конечно! — Борис резко встал. — А вам, Анна Федоровна, ничего не надо? По хозяйству? Дров привезти-наколоть? Или за картошкой.
— Ничего, ничего. Не надо уже ничего… Хотя, да. По-человечески надо. Вы же были как братья Ричарду. Подите сюда.
Она с трудом поднялась из-за стола, прошла через комнату и открыла узкие двери.
Небольшая комната с квадратным окном, в отличие от остальных помещений, выглядела «городской». Полированный письменный стол, застекленные книжные полки, электрическая пишущая машинка, жесткий аскетический диван. На стене, между портретами Пушкина и увеличенной фотографией М. Булгакова висел большой черный бархатный берет с пером и длинная театральная шпага с притупленным жалом.
Анна Федоровна ладонью стерла пыль с полировки стола и сказала:
— Возьмите что-нибудь на память…
Борис потянулся за шпагой.
— Можно, я ее возьму?
— Да. Конечно. И беретку возьми, она красивая. Он в ней на сцене представлял, в школе… Кого это?
— Гамлета, — угрюмо подсказал Аркадий.
— Да. Правильно… Смешно было. Я плакала.
Друзья вышли через калитку на улицу. Молча натянули на головы шлемы и оседлали мотоциклы.
Борис обернулся. Дом за забором казался совершенно пустым, вымершим, словно там вообще никого не было.
Борис запустил мотор и с места рванулся по улице.
Аркадий неторопливо и глубоко вздохнул, аккуратно приладился к рулю и седлу, завел машину и потихоньку тронулся с места. Потом набрал скорость, догоняя друга.
Тем же вечером Аркадий, не спеша, собирался в дорогу. В две объемистые сумки, которые крепятся позади мотоциклиста, укладывал свитер, завернутый в пластиковую пленку костюм, туфли. В другую положил плотный брезентовый плащ.
Людмила сидела у обеденного стола, держала на руках ребенка и ничего не говорила, молча и безразлично наблюдая за сборами мужа.
— Пожалуй, все, — сказал Аркадий, затягивая сумки ремнями.
Людмила сухо спросила:
— Зачем вам туда ехать? Ведь все ясно. И ничего не поправить.
— Ага, — вяло ответил Аркадий. — Мы хотим побывать на его могиле.
— Да. Извини. — Она нахмурилась. — Конечно, так надо.
Аркадий перекинул сумки через плечо, одним движением погладил по голове жену и сына, расплылся в улыбке и извиняющимся тоном сказал:
— С Богом! Мы быстро обернемся.
Дверь за ним захлопнулась без стука.
Людмила сразу беззвучно заплакала, только плечи у нее вздрагивали.
Ребенок заволновался.
— Тихо, миленький, тихо, — сказала она, обнимая его. — Твой папа умер. Ты его никогда, понимаешь, никогда не увидишь. И даже не узнаешь, кто был твой папа…
