- Кто такой?
Мишка крутился на пятачке между гаражами - разворачивался.
- Эдик? - Он дернул щекой в ухмылке. - Инвалид! С желудком у него чего-то такое... Сторож в кооперативе. Мастер на все руки. Прием любых заказов. Спереть, достать, продать; берется за любые работы: надо - машину покрасит, надо - движок переберет... Все умеет. И все чужими руками. Живет на комиссионные. Володьку Крохина знаешь? Из газеты? Через два бокса от тебя? Он хорошо сказал. Эд, сказал, бездельник, но человек деловой. С деньгами-то у тебя как?
- Приплыл пароход на мель.
- Во, - озадачился Мишка. - И у меня тоже. Я тут жениться задумал. Ну, сразу куча проблем. Во-первых, с жильем... - Мишка жил за городом, в деревне.
- С жильем у меня тоже, - вздохнул я.
- Слушай, ты... по-английски соображал ведь? - Михаил помедлил. - Я сейчас в "Интуристе", вожу всяких...
- Не тяни душу.
- В общем, так, - отважился он. - Прошлое лето наведался я к бабке. Под Архангельск. В деревню. Короче, пособирал на досуге иконки. Шастал по всей округе - по чердакам, избам заколоченным... Итог: имеется два мешка, а что с ними делать - хоть убей... Доски трухлявые, ни фига не разобрать - одна чернота. И...
- И дерзкий замысел родился в твоей бедовой голове, - закончил я. Смотри... Бедовые головы, их, знаешь, наголо любят стричь.
- Дык ведь... такова се ля ви, как говорят французы, изучающие русский язык, - грустно отшутился Михаил. - Дом надо строить. А на машине что слева сшибешь, то уйдет - не заметишь. Слесарю дай, мойщице дай...
Возникла пауза, заполненная ровным гудом мотора.
- Ну и чего думаешь? - спросил я, проникаясь идеей.
- Я думаю! - сказал Михаил с тоской. - Толку! Доски расчищать надо, а это реставратор... где он? Потом язык - ни хрена же не соображаю, как глухонемой...
Я поразмыслил. Один художник, впрочем, может, и не художник, а как раз реставратор - в тонкости его специальности я не вникал, был мне известен. Олег. Школьный дружок. До армии мы с ним встречались в его мастерской: выпивали среди скульптур и живописи. Но возьмется ли он за иконы? Я почувствовал, что включаюсь в жизнь.
- С реставратором уладим, - сказал я. - Язык тоже... подвешен. А вот клиент - это уж...
- Клиент - что? - Мишка рулил, напряженно смотря на дорогу. - Клиент будет. Как бы остальное утрясти... Знаешь, заезжай вечерком... Прямо сегодня. И решим. - Он остановил машину у военкомата. - Жду?
Я кинулся к дежурному: так и так, прибыл...
- С двух часов! - был краткий ответ.
- С двух часов, - сказал я Мишке. - Попали!
- Ну это... я не... - Развел он руками. - Работа. А может, ты завтра? Не обязательно же сегодня?
- Обязательно сегодня, - сказал я. - И никак иначе. - Мне в самом деле хотелось восстановиться в гражданском статусе именно сегодня и навсегда.
- Тогда... вечером, - сказал Михаил. - Часов в семь. Жду. Адрес, думаю, не забыл.
Синеватый дымок поплыл из выхлопной трубы, оранжево мигнул сигнал поворота, "Волга" круто развернулась и, юркнув в просвет между спешащими машинами, затерялась в их потоке.
А я остался. В одиночестве пустого ожидания.
Подъехал троллейбус. Кто выйдет из дверей первым? Я загадал: если кто-то такой, ну... приятной, скажем, наружности - все будет нормально. Сам не знаю, кого я хотел увидеть и что именно подразумевал под этим "все будет нормально".
Двери, скрипя створками, распахнулись. С передней и задней площадок одновременно и, я бы сказал, синхронно - вышли два старика. Оба с палочками. Один хромал на левую ногу, другой - на правую. Столь же синхронно они поковыляли в разные стороны. Я на секунду прямо-таки обалдел. Непонятное знамение.
МАРИНА ОСИПОВА
Вскочила в вагон метро, и тут же кто-то довольно настойчиво потянул меня за рукав. Обернулась. Мой первый муж. Вот встреча... Честное слово обрадовалась. Да и он тоже. Ну а почему бы и нет, действительно? Да, развелись, не сложилось, но не враги же и не чужие... А все-таки грустно. Говорили, улыбались, но как бы через прозрачную перегородку. Прошлое нас связывает, а настоящее разъединяет. У него семья, дочь... Странно, я ревную, идиотка...
Две остановки, и вот он выходит, коснувшись моего локтя, теряется в толпе, а все еще вижу перед собой его лицо, печально бодрящиеся в улыбке глаза... Встретимся ли вновь?
Поезд уносится в черноту, в стекле вагона серые силовые кабели и отражения людей.
Смутно как-то... Он любит меня. Я знаю - любит. Но это потеряно, кончено, это уже там - вдалеке пережитого.
Возникает дурацкая мысль: что будет в душе одного из нас, когда он узнает о смерти другого? Какая дрянь лезет в голову! А все же? Нет, лучше об этом не думать. Забыть. Но не забудешь ведь. Человек жив прошлым своим. Спохватываюсь: не спросила, как его родители... И вспоминаю одновременно день нашего разрыва. Внешне прелестный денек. Солнышко. Гудят фонтаны. Мы идем по аллее посольства - оранжевый песочек, пальмы, кустарники в кровавых и сиреневых цветах, кактусы... Африка. Муж идет. Свекор. Свекровь. Противные слова, что-то в них огородно-неудобоваримое... Иду я. Муж здесь работает, а я и его родители здесь в гостях. Вчера прилетели.
- Марина, деточка, - говорит свекровь, - пойми меня как мать. Он, - это она про моего мужа, - не в силах так жить. Ты - там, он - здесь. Вам надо определиться, от этого зависит его карьера. А ты жена, и главное для тебя интересы мужа, создание ему всех условий работы и быта, что составляет весь смысл нашей... женской судьбы, поверь! - Звучит с пафосом. Я ей не верю. - Твое актерство... - продолжает мама мужа горько и сладко одновременно. - Да, сейчас ты где-то там снимаешься, возможен успех, да... Но это несерьезно, это жалко, в конце концов! Затем богемное окружение, разврат... - Ее полное благонравное лицо под сенью панамы с декоративным цветком из блекло-голубой ленты идет брезгливыми складками. - Ужасно! Ты все же жена дипломата! - Последнее слово произносится с благоговением. Она также жена дипломата. Ныне пенсионера.
Пенсионер-свекор - округлого покроя бородка, пенсне, лакированные штиблеты с обрубленными носами - идет рядом, тяжко и задумчиво вздыхая.
- Это безответственно, Марина, - изрекает он, соглашаясь с супругой. Голос его солиден, цветист, в нем что-то определенно оперное. - Жить так... Углы его губ опускаются, а плечи приподнимаются. - Потом, в самом деле, эта шатия-братия, сплошное... м-да.
Муж молчит. Он держит меня под руку. Он ведет себя дипломатично. Пальцы его напряжены... Он вмешается, когда нужен будет последний, добивающий меня удар. Я озлобляюсь. Но стараюсь говорить корректно.
- Актеры, - говорю я корректно, - маленькие, беззащитные, ранимые люди. Но это искренние люди, как правило.
- Это подонки, как правило, - говорит свекор жестко. Говорить корректно я уже не в состоянии.
- Ваше определение более применимо к деятелям, вами, как правило, превозносимым, - говорю я.
Свекровь дергает головой, как испуганная лошадь.
- Прости, Мариночка, - шипит она с бархатным сарказмом, - но, к сожалению, твои родители не сумели внушить тебе ни такта, ни... правильного отношения к жизни.
- Не сумели. Зато ваши родители приложили все усилия, чтобы внушить вам, будто главное в женской судьбе - это карьера мужа, тряпки, машина... - Я перечисляю блага земные. - Большего, по-моему, вам внушать и не собирались.
- Я попрошу!.. - оглядываясь, нет ли поблизости свидетелей, говорит свекор. Пенсне его и борода прыгают от возмущения.
Свекровь, вдохновленная его единомыслием, закатывает глаза и изящным жестом прикладывает растопыренные, в кольцах, пальцы к груди. Актриса она никудышная, но муж мой, твердо и зло отстранив меня, спешит ей на помощь.
- Ты ничего не понимаешь, Марина, - произносит он с горечью. - И не хочешь понять!
Я вижу его озабоченное, расстроенное лицо, влажную сыпь пота на лбу; его глаза - в них холод и непонимание меня, понимание всех и непонимание меня; тогда я бросаюсь прочь и сознаю, уже убегая по аллее, что бежать некуда, и до того мгновения, когда сяду в самолет и вырвусь наконец из этой страны, где чужое все, даже самый близкий человек и тот чужой, - до того мгновения еще придется вынести уговоры, упреки, десятки обид - своих и опять-таки чужих, придется бесконечно решать то, что уже в принципе решено...
Последнее, что я помню из того дня, - пальма на газоне. Подстриженный газон и пальма, чей серый суставчатый ствол словно составлен из множества отполированных чашечек. Мне неудержимо хочется уткнуться в этот ствол лицом и заплакать. Но этого делать нельзя. И я этого не делаю. Я степенно направляюсь домой, отвечая кивками на кивки каких-то незнакомых людей.
Жалею я, что так все произошло? Сейчас, наверное, нет... Нет.
ВЛАДИМИР КРОХИН
В комедийное объединение дозваниваюсь, но режиссер отсутствует, и я говорю с его ассистентом. Только что, оказывается, завершены последние пробы. Называются имена актеров и актерок. Фамилия одной из актерок невольно заставляет меня вспомнить обнаженное плечо девочки, возле которой я сегодня проснулся.
