Она ответила с присущим любящим женщинам эгоизмом:
– Ну и что?
– Мы не имеем права отнимать у нее сына!
– Мы его не отнимаем, ведь он едет по собственному желанию.
Спор обещал стать бесконечным, и Луис, сдавшись, обернулся ко мне:
– Что ты об этом думаешь, Эстебан?
Если быть честным, то я думал, что огорчение Пакито рано или поздно пройдет, но очевидно, из желания угодить Консепсьон, я солгал:
– Проще спросить у него самого.
Мнение Пакито было совершенно однозначным. Он хотел сразу же бежать домой за вещами, но Луис заметил, что, будучи несовершеннолетним, он не мог выехать из страны без согласия матери и разрешения властей. Мне было дано неприятное поручение сообщить сеньоре Лакапаз, что мы забираем у нее сына.
* * *
Сеньора Лакапаз жила в маленьком домике с голубыми, цвета неба, ставнями на опушке одичавшего сада, ставшего похожим на небольшой лес. Несмотря на седые волосы, мать Пакито была еще нестарой женщиной. Очевидно, жизнь у нее была не из легких. Я говорил с ней стоя, держа Пакито за руку. Она выслушала меня, не проронив ни слова. Когда я закончил, она подняла на нас глаза, и в ее зрачках появился блеск, напомнивший мне что-то давно забытое. Сеньора Лакапаз обратилась к сыну:
– Ты хочешь уехать, Пакито?
– Да, мама.
– И тебе не трудно меня оставлять?
– Трудно, мама, но я же вернусь!
– Нет, ты не вернешься. Твой отец тоже обещал вернуться. Он уехал семь лет назад. Я умру женой без мужа и матерью без сына. На мне лежит какое-то проклятие!…
Она говорила все громче, потом голос ее сорвался на крик. За дверью послышались осторожные шаги любопытных.
– Ты - неблагодарный сын, Пакито! Эти испанцы тебя обманут! Предать свою землю - большое преступление, а украсть у матери ребенка - еще большее, сеньор! Уходите! Вон! Будьте вы прокляты! И ты, Пакито, достойный сынок своего папаши! И этот матадор со своей женой, и все эти люди, которые живут за счет смерти животных, и ты, посланник несчастья! Я проклинаю вас! Вы сдохнете в крови и от боли! Будьте прокляты!
Выйдя на улицу в холодную мексиканскую ночь, мы прошли мимо мужчин и женщин, молчание которых не скрывало их враждебности. Я суеверен, как и каждый цыган, и проклятие этой матери нависло надо мной тяжелой глыбой. В эту ночь страх оставил глубокий рубец на моем сердце. С этого момента он никогда не покидал меня, но скоро я, наконец, от него избавлюсь. Когда дверь моей комнаты откроется, чтобы впустить смерть, с ней вместе уйдет и мой страх.
* * *
Три года мы жили по-иному. Консепсьон, казалось, позабыла о своих привычных волнениях и жила только для ребенка, по ее словам, посланного ей небом. Луис не вполне понимал все происходящее, хотя было видно, что Пакито стал вытеснять его из сердца Консепсьон, которой хотелось быть больше матерью, чем женой. Я бы солгал, если бы сказал, что не ревновал ее. На какое-то время присутствие Пакито придало новый импульс "Очарователю из Валенсии", который старался все время блистать перед своим "сыном", являющимся одновременно и самым горячим из его поклонников. Луису было уже тридцать пять лет, и пресса стала реже хвалить достоинства Вальдереса. А после крайне неудачной корриды в Виктории, когда Луис буквально зарезал троих быков, вал критики обрушился на него. Через несколько дней после этого скандала мы прибыли для выступлений в Севилью. Гуляя по Сьерпес[16], Луис вдруг взял меня под руку и прошептал:
– Хочешь услышать новость, Эстебан… Я решил уйти!
– Это правда?
– Я поклялся перед Макареньей. Вот выступлю последний раз по контракту в Линаресе, и мы займемся сельским хозяйством.
– Мы?
Он по-дружески толкнул меня в бок.
– Надеюсь, ты нас не бросишь?
– А что я буду делать на вашей гасиенде[17]?
– Прежде всего, составишь нам компанию, ну а потом мы все вместе будем давать советы Пакито.
– Советы! В чем? Ты же знаешь, что я разбираюсь только в корриде!
– Именно в этом! Я уверен, несмотря на возражения Консепсьон, что Пакито все равно будет выступать на арене.
Я полностью разделял его точку зрения.
Решение Луиса окончить свою карьеру в Линаресе, городе, где погиб великий Манолете, гордость Кордобы, мне очень не нравилось. Я ведь суеверен, как все цыгане…
* * *
До самой смерти я буду помнить эту корриду. Своим посредственным боем с первым быком Луис вызвал крики негодования в свой адрес. Второй бой был несколько лучше, но как только на арене появился третий бык, публика затихла. Это было небольшое нервное животное, полное задора, с высоким лбом и угрожающими рогами. Все понимали, что бой с этим быком будет трудным. Страх, притаившийся в Луисе, дал о себе знать с небывалой силой. Стоявший рядом со мной Пакито побледнел. Мы оба догадались о панике, охватившей Луиса. Он стоял в нескольких шагах от нас, за ближайшим бурладеро[18], и я хорошо видел его профиль и даже капли пота, появившиеся на виске. Рафаэль и Хорхе заставили быка пробежаться, чтобы было видно, каким рогом он атакует. Вальдерес, похоже, старался как можно дольше оттянуть момент, когда ему придется выйти на арену. Наконец, он решился и издалека стал дразнить быка, чтобы заманить его в угол. Животное сразу же среагировало, и, видя первую веронике[19] "Очарователя из Валенсии", мы даже подумали, что он обрел прежнюю грациозность. Но, увы!… Пробегая в пятый раз, бык толкнул его, в седьмой - Вальдерес споткнулся, и, не удержавшись, упал. Животное неумолимо надвигалось, опустив низко рога. Вдруг Пакито перепрыгнул через барьер и, вырвав из рук одного из бандерильерос красный плащ, бросился прямо к быку. Тот удивленно остановился, чтобы рассмотреть нового противника, и почти сразу напал на него. Вальдерес подвел быка слишком близко к барьеру, и у Пакито не было необходимого пространства для отступления. Я хотел оттащить его в сторону, но бык оказался быстрее меня. Он буквально пригвоздил Пакито к барьеру, когда тот уже почти выпрыгнул за бурладеро. Несмотря на дикий вопль толпы, я отчетливо услышал, как рог ударился о дерево, пронзив живот мальчика. Этот звук сидит у меня в ушах до сих пор, и заглушить его можно только вином.
Пакито умер на операционном столе. Луис, который был лишь контужен, проклинал судьбу, а я вдруг отчетливо вспомнил проклятье сеньоры Лакапаз: "Вы все сдохнете в крови и от боли!"
* * *
Больше недели мы буквально следили за Консепсьон, боясь, что она покончит с собой. Она очень тяжело перенесла смерть мальчика. Мы с Луисом заливали свое горе вином и курили крепчайшие сигареты. Луис считал себя виновником смерти Пакито, я же опасался за жизнь Консепсьон. Так продолжалось до воскресенья. В этот день Консепсьон сама вошла в нашу комнату. Она подошла к нам почти вплотную, и я заметил, как она постарела. Сеть морщин покрыло ее лицо, щеки впали. Она посмотрела на нас обоих и произнесла усталым голосом:
– Кончено… Мы больше никогда не будем о нем говорить… Мы больше никогда не будем говорить о корриде.
Мы поклялись в этом, не зная, что самое страшное было еще впереди.
– Прежде, чем навсегда закрыть дверь в прошлое, я должна сказать, что считаю вас убийцами. Пакито погиб из-за твоей трусости и неумелости, Луис! А ты, Эстебан, никогда не любил его и не захотел спасти из-за своей ревности!
Я порывался возразить, но она меня остановила:
– Молчи! Закончим на этом!
В тот же вечер я уехал в Мадрид.
* * *
В начале года я узнал, что Луис и Консепсьон покинули Севилью и устроились в своей усадьбе недалеко от Валенсии. Итак, Вальдерес вернулся к родным местам. Я решил поступить точно так же, потому что никак не мог привыкнуть ни к Мадриду, ни к кастильцам[20]. Тем более, что мне всегда казалось, что в Мадриде я люблю Консепсьон меньше, чем в Севилье, родных местах, напоминающих о счастливом прошлом. Возможно, мне все это только казалось, и, тем не менее, я твердо решил вернуться домой.
Сойдя с поезда на вокзале Кордобы, я сразу же почувствовал прилив бодрости, несмотря на ночь, проведенную в вагоне третьего класса[21]. В холодном воздухе января носились едва различимые запахи, которые волновали меня больше, чем все приветствия на свете. С тощим узелком в руках я медленно шел по проспекту Маркез де Парада. У меня было чем заплатить за такси, но мне хотелось самому пройти по вновь обретенной андалузской земле. Я смотрел с улыбкой на всех прохожих, и они улыбались мне в ответ, очевидно, просто видя счастливого человека. Я свернул на улицу Католических королей, и оттуда, с моста Изабеллы Второй, я увидел Триану, мою Триану. От нахлынувших чувств у меня перехватило дыхание, и я вынужден был опереться о стену. Какая-то девушка сразу же подошла ко мне и озабоченно спросила:
