— Извините, мистер Макалпин. Где этот мерзавец Харлоу?
— Не трогай его. Он нездоров.
— А Жету здоров? Не знаю, что за птица ваш Харлоу, кого он из себя возомнил, не знаю и знать не хочу. Но почему этому маньяку такое должно сходить с рук? Он же маньяк. Вы знаете это не хуже меня. Все знают. Только сегодня он меня два раза оттеснил, я тоже мог бы сгореть до смерти, как Жету. Предупреждаю вас, мистер Макалпин. Я созову заседание правления директоров «Гран-при» и добьюсь, чтобы с кольцевых гонок его сняли.
— Именно ты этого сделать не сможешь, Вилли. — Макалпин положил руку на плечо Нойбауэра. — Тебе обвинять Джонни никак нельзя. Если Харлоу снимут с гонок, кто будет следующим чемпионом?
Нойбауэр уставился на него. Пылу у него сразу поубавилось, настолько он был ошарашен. Когда он заговорил, голос его понизился до неуверенного шепота.
— Вы думаете, я ради этого, мистер Макалпин?
— Нет, Вилли. Не думаю. Просто подсказываю тебе, что так подумают очень многие.
Последовала долгая пауза, и гнев Нойбауэра начисто улетучился. Он спокойно произнес:
— Харлоу убийца. И убьет кого-нибудь снова.
Он легонько снял со своего плеча руку Макалпина, повернулся и пошел к выходу. Даннет задумчиво и обеспокоенно смотрел ему вслед.
— Может, он и прав, Джеймс. Конечно, он выиграл четыре этапа подряд, но после того, как у Харлоу в испанском «Гран-при» погиб его брат… Ты же сам все знаешь.
— На его счету четыре «Гран-при» подряд, и ты пытаешься меня уверить, что у него сдали нервы?
— Не знаю, что у него сдало. Просто не знаю. Но я вижу одно: самый надежный кольцевик стал ездить так безрассудно и рискованно, так самоубийственно, если хочешь, что соперники просто начали его бояться. И они считают: пусть он будет хозяином дороги, лучше остаться в живых, чем препираться с ним из-за ярда трассы. Вот почему он выигрывает один этап за другим.
Макалпин окинул Даннета пристальным взглядом и обеспокоенно покачал головой. Макалпин сам был признанным экспертом, но мнение Даннета ценил очень высоко. Даннета отличала исключительная трезвость суждений, цепкость ума и находчивость. Журналист, и весьма компетентный, он начинал политическим обозревателем, но переключился на спорт, переключился по причине, против которой, кажется, нечего возразить: нет на земле темы более нудной и скучной, чем политика. Умение добираться до сути, отменные способности к наблюдению и анализу, сделавшие его заметной фигурой в парламентских кругах, он без труда и с большим успехом перенес в мир автогонок. Он был штатным корреспондентом центральной английской еженедельной газеты и двух автомобильных журналов, английского и американского, при этом постоянно публиковался на стороне и быстро завоевал репутацию одного из самых блестящих журналистов в мире, пишущих об автогонках. Добиться такого за два года — было выдающимся достижением по любым меркам. Успех этот у многих его менее одаренных коллег вызывал зависть, неудовольствие, а то и открытую злобу.
Их мнение о нем ничуть не улучшилось в связи с тем, что он, как выражались, банным листом прилепился к команде «Коронадо». На этот счет не существовало никаких писаных и неписаных законов, потому что до сих пор среди независимых журналистов подобного прецедента не было. Но теперь собратья по перу дружно заявили — такого быть не должно. Его работа, недовольно утверждали они, — писать непредвзято и честно о всех машинах и всех гонщиках «Гран-при», на что он резонно и не греша против истины отвечал, что именно это он и делает, но коллеги оставались при своем мнении. Им не давало покоя, разумеется, другое: информацию о команде «Коронадо», команде наиболее процветающей и самой яркой на общем фоне, он черпал изнутри, из первых рук. Действительно, число статей, написанных о команде, а в особенности о Харлоу, так сказать, вне трассы, было весьма внушительным. Не улучшила отношение к нему коллег и книга, которую Даннет написал в соавторстве с Харлоу.
— Боюсь, Алексис, ты прав, — сказал Макалпин. — То есть я знаю, что ты прав, но не хочу признаться в этом себе самому. Он всех повергает в ужас. И меня в том числе. А теперь еще это.
Они повернулись к навесу, возле которого на скамейке сидел Харлоу. Нимало не заботясь о том, смотрит на него кто-то или нет, он налил полстакана из быстро пустевшей бутылки бренди. Даже близорукий увидел бы, что руки его дрожат. Протестующий шум толпы уменьшился, хотя говорить приходилось на повышенных тонах — тем не менее кастаньетный перестук стекла о стекло был слышен четко. Харлоу быстро отхлебнул из стакана, потом упер локти в колени и, не мигая, с неподвижным лицом уставился на свою покореженную машину.
— А ведь еще два месяца назад, — заметил Даннет, — он крепких напитков и в рот не брал. Что собираешься делать, Джеймс?
— Сейчас? — Макалпин слабо улыбнулся. — Собираюсь повидать Мэри. Надеюсь, меня к ней уже пустят.
Коротким, внешне бесстрастным взглядом он окинул ремонтную базу: Харлоу, снова поднявшего стакан, пригорюнившихся рыжеволосых близнецов Рафферти, Джейкобсона, Траккью и Рори, одинаково хмурых и глядящих в одном направлении, последний раз вздохнул и тяжело пошел прочь.
Мэри Макалпин была двадцатилетней белокожей (хотя проводила много времени на солнце) красоткой, обладательницей больших карих глаз, зачесанных назад черных как смоль волос и самой чарующей улыбки, когда-либо сиявшей на трассах «Гран-при»; улыбка выходила чарующей сама, Мэри просто ничего не могла с ней поделать. Все в команде, даже молчаливый и вспыльчивый Джейкобсон, так или иначе были в нее влюблены, а уж поклонников вне команды было и вовсе не счесть. Это обожание Мэри принимала с похвальным достоинством, но без насмешки или снисхождения — снисходительность была ей чужда. Во всяком случае, отношение к себе она считала естественной реакцией на свое отношение к окружающим — Мэри Макалпин, девушка толковая и сообразительная, была все-таки очень молода.
В палате, среди ослепительно бездушной белизны, Мэри Макалпин выглядела совсем юной. И совсем больной, что, безусловно, соответствовало истине. Приятный светловатый цвет лица сменился смертельной бледностью, а большие карие глаза, которые она изредка и неохотно распахивала, погрустнели от боли. Страдал и Макалпин, глядя сверху на дочь, на ее сильно раздробленную и перебинтованную левую ногу, лежавшую поверх простыни. Макалпин наклонился и поцеловал дочь в лоб.
— Постарайся заснуть, милая, — сказал он. — Спокойной ночи.
Она выдавила из себя улыбку.
— В меня столько таблеток впихнули. Наверное, засну. Знаешь что, папа?
— Что, милая?
— Джонни не виноват. Я точно знаю. Это его машина. Точно.
— Мы это выясняем. Джейкобсон сейчас разбирает машину.
— Вот увидишь. Попроси Джонни, пусть придет ко мне, ладно?
— Не сегодня, милая. Боюсь, сегодня он не совсем здоров.
— Но он не…
— Нет, нет. Просто шок. — Макалпин улыбнулся. — Ему дали те же таблетки, что и тебе.
— Джонни Харлоу? В шоке? Ни за что не поверю. Три раза только чудо спасало его от смерти, и никогда…
— Он видел тебя, милая. — Макалпин сжал руку дочери. — Я еще заеду, попозже.
Выйдя из палаты, Макалпин заглянул в приемное отделение. С дежурной разговаривал доктор. Седовласый, с усталыми глазами и лицом аристократа. Макалпин спросил:
— Моя дочь на вашем попечении?
— Мистер Макалпин? Да, я доктор Шолле.
— Выглядит она ужасно.
— Ничего страшного, мистер Макалпин, уверяю вас. Просто ей дали сильное успокаивающее. Чтобы утихла боль.
— Понимаю. А долго она…
— Две недели. Может быть, три. Не больше.
— Один вопрос, доктор Шолле. Почему ее нога не на вытяжении?
— Мистер Макалпин, мне кажется, вы не из тех, кто боится правды.
— Почему ее нога не на вытяжении?
— Вытяжение, мистер Макалпин, хорошо при переломах. Но левая лодыжка вашей дочери, к сожалению, не просто сломана, она — как бы это точнее сказать по-английски? — размолота, да, это самое подходящее слово, размолота, и восстановительная хирургия тут не поможет. Остатки кости придется составлять воедино.
