— Фамилия у него, конечно, чужая, — сказал я.
— Вероятно, — сказал Валдманис. Мы помолчали.
— Знаете, я вам завидую, — сказал Валдманис. — С мальчиком. Насчет близорукости.
— У меня был товарищ в школе, — пояснил я. — Ему как-то удалось миновать врачебные осмотры. Он до четвертого класса был уверен, что все люди видят предметы, как он сам: такими же расплывчатыми. А когда первый раз надел очки, остолбенел от удивления.
Мы снова повернули и пересекли круглую площадь.
— Сюда, — сказал Валдманис. — Здесь ближе.
— Знаю я этот двор, — проворчал я. — Я здесь каждый сантиметр облазил.
Мы свернули под арку. “Так же и Ищенко сворачивал в тот раз, — машинально подумал я. — У него, наверное, сильно билось сердце”.
Впереди за углом послышались какое-то топтанье, возня: звуки множились в гулких стенах. Раздался короткий сдавленный вскрик. Мы бросились вперед. За поворотом на земле, сцепившись, катались двое. Еще один человек бежал с другой стороны.
— Янкаускас, — сквозь зубы сказал начальник горотдела. — Он ждал на остановке… Ни черта не понимаю!..
Но я уже понял. Ах, Войтин, Войтин! Он все хотел сделать сам.
Противникам удалось подняться. Они сделали это одновременно. У бывшего помощника капитана рыболовного траулера Войтина текла по лицу кровь. Но он держался молодцом. Даром, что его противник был, судя по всему, намного сильнее: ему ведь не надо было глушить отчаянье вином, как это ежедневно делал Войтин. Но Войтин висел на нем, как клещ. Тот не мог размахнуться для удара. Все это я машинально отмечал, подбегая. “Быстрее. Еще быстрее”, — думал я. Но мы опоздали. Увидев нас, тот, второй, изловчился и ударил Войтина коленом в низ живота. Войтин упал. Он лежал, скрючившись, на земле. А тот выпрямился. Это был плотный лысый человек в синей холстинной куртке: он водил радзутский автобус. Владимир Пантелеймонович Черкиз. Вчера я прикуривал у него на остановке.
Мы еще не успели вмешаться, а только как бы ненароком стали в круг: в центре круга лежал Войтин и стоял шофер. Он выставил правое плечо вперед и прыгнул между Виленкиным и Красухиным. Виленкин подставил ногу. Шофер споткнулся, его перехватил Красухин.
— Ну что вы, ребята, вяжетесь? — плаксиво завел шофер. — Ну, подрались мы, это наше дело, верно? Я его стукнул, а он меня: гляди, кровь идет. Я в больницу побегу. Пустите! А то милиция ведь прицепится, по судам затаскают. Пошли, я угощу. Ребята, а?
— Вы, может быть, человека убили, — сказал Красухин, кивнув на лежащего без движения Войтина.
— Und überhaupt, machen Sie keine Dummheiten, Zentaur[14], — сказал я.
Он дернулся. Наверное, двадцать с лишним лет назад нервы у него были лучше: он был молодой и сильный. В этот момент на руках у него защелкнулись наручники. Начальник горотдела облегченно вздохнул и вынул руку из кармана.
— Янкаускас, подгоните машину, — приказал он тому, что подбежал с другой стороны. — Что случилось?
— Автобус пришел не по расписанию. На десять минут раньше. Он всю дорогу гнал как сумасшедший. (“Ага, — вспомнил я. — И это не в первый раз…”) А потом он стоял здесь за углом и ждал. Моряк шел с той же стороны, что и вы, — из центра города.
— Я ничего не знаю! — закричал шофер фальцетом. — Пустите меня! Вот суки! Пустите… Гра-абют!
— Тихо! — сказал начальник горотдела. — Не пугай, а то мы испугаемся.
— Вы в этом дворе потеряли кастет, Кентавр. Пятого числа. Вы же не могли его бросить нарочно — никелированный кастет с дубовым листком. Он выпал через дыру в кармане куртки. А сзади слышались шаги, у вас нервы сдали…
“Я очень многословен”, — подумал я. И попросил:
— Проверьте, пожалуйста, Красухин.
Он вывернул карман синей холстинной куртки.
— Заплата, товарищ старший лейтенант. Карман замаслен, а она чистая.
Я не почувствовал никакого удовлетворения. Наоборот. Прошло напряжение, и на меня навалилась усталость. Я взглянул на часы. Было без трех минут одиннадцать. “Сейчас бы снова душ принять”, — как-то отстраненно подумал я.
Подъехала оперативная машина.
Черкиза сунули в нее.
Войтин, над которым хлопотал Виленкин, зашевелился. К нему наклонился Валдманис.
— Все в порядке, — сказал Валдманис. — Порядок. Почему вы ничего не сказали нам, Войтин?
— Сам хотел, — сквозь зубы ответил Войтин.
— Что же вы собирались делать дальше?
— Бить этого негодяя. Долго-долго бить. А потом сдать вам.
— Голубчик, это же мальчишество.
— Знаю, — сказал Войтин, поморщившись. — Но я хотел видеть его страдание… Понимаете, физическое страдание.
— Ищенко знал вашу историю? — помедлив, спросил Валдманис. — Вам не трудно говорить?
— Нет. Он не знал.
— Как вы вышли на Кентавра?
— Какого Кентавра?
— Ну, этого. — Валдманис кивнул в сторону машины.
— Записка.
— Которую разорвал Ищенко? — быстро спросил Валдманис.
— Да. Мы вместе выходили утром из гостиницы, и я запомнил, куда он ее бросил. В траву за скамейкой. Я тогда ничего не подумал. Но когда узнал об убийстве, решил найти и отдать вам. Дождя не было. Она не пострадала. Я собрал обрывки…
— В записке стояла фамилия?
— Ищенко не дописал записку. Там было, что человек, выдавший подполье, работает шофером на радзутской линии. Я стал встречать автобусы. Даже ездил в Радзуте. Я никого не расспрашивал: хотел наверняка.
— Как вы попали сегодня сюда?
— Шел на площадь… Когда я понял, что это Черкиз: возраст, работал в день убийства, настороженность такая, знаете, — я завел с ним окольный разговор. Намекнул, что знаю кое-что о его прошлом…
“Представляю, как наивно это выглядело”, — подумал я.
— Предложил встретиться, обстоятельно поговорить Он согласился. Он сказал: “На площади. Потом на бульвар пойдем посидим. Я, — говорит, — не понимаю, чего ты имеешь в виду, но отчего не покалякать”.
— Понятно, — сказал Валдманис. — Один момент мы подозревали в убийстве Ищенко вас. Чтобы спуститься в ларек за папиросами, нужно три минуты, вы отсутствовали двадцать.
— Внизу “Беломор” был сухой. Табак высыпался. Я прошел до следующего ларька… Я на всякий случай оставил вам письмо. В чемодане. На адрес КГБ. Вы ведь КГБ?
— Да, — сказал Валдманис. — Только хорошо, что не случился этот “всякий случай”. Вам повезло.
— Ничего, я сам, — кряхтя, сказал Войтин, отпихивая Виленкина, который поддерживал его.
— В машину его, — тоном приказа сказал Валдманис. — Доставите в больницу. Мы пойдем пешком. — Он взял меня под руку.
— Кстати, вы выяснили, почему пятого сменщик просил подменить его? — несколько запоздало спросил я.
— Сегодня докопались. Черкиз сказал ему, что хочет на следующей неделе съездить на свадьбу племянника в Вильнюс. Сменщик по доброте душевной предложил Черкизу выйти на линию пятого с тем, чтобы отработать за него потом. И сам разговаривал с начальством, не входя в подробности.
— Точно работал Черкиз. Пассажиром не поехал.
— Не хотел расспросов: зачем едет в неурочный день. На попутке тоже рискованно, шоферы все друг друга знают.
— Само собой.
— Да, вы просили навести справки о постояльце Евгении Августовны Станкене, киевском адвокате. Так вот, номер его машины: 89–32. А из Радзуте пришло сообщение, что на загородном шоссе “Москвич” зацепил велосипедиста. Номер “Москвича” оканчивался на “32”. Машина не остановилась За рулем сидела женщина.
— Велосипедист-то цел?
— Отделался парой синяков… Из Киева сообщили, что в прошлом году Лойко был исключен из коллегии адвокатов за недобросовестное ведение дел. Он влиял на свидетелей… А Станкене поняла, что они приехали из Радзуте, увидев у них в машине очень редкий сорт сирени, который выращивает в Радзуте один садовник на продажу. Она бывает только там. Им пришлось подтвердить Евгении Августовне, что они действительно из Радзуте, и мотивировать свой отъезд тем, что там очень многолюдно.
— Спасибо вам большое, товарищ майор.
— Зовите меня Отто Рудольфовичем, — сказал он.
— Спасибо вам, Отто Рудольфович, — повторил я. — У меня есть к вам еще одна маленькая просьба, Отто Рудольфович. Нажмите на начальника рыбного управления… Войтин — моряк божьей милостью. На него дали блестящую рабочую характеристику. Пьет? Надо выручать человека, а не топить его дальше.
— Сам знаю, — буркнул начальник горотдела. — Займусь.
В следствии я участия не принимал. Совсем было ни к чему, чтобы тот же Буш, встретив меня потом где-нибудь на улице, толкал приятеля в бок и говорил: “Знаешь, где этот парень работает?..”
Но на допросах Кентавра я присутствовал.
Они проходили не в той симпатичной комнате с круглыми сводами, напоминавшими арки, и с пейзажами на стене: за его спиной стоял вооруженный конвоир, а табуретка была привинчена к полу. Сначала он устраивал истерики, кидался на следователя. После психоэкспертизы замолчал, а когда его приперли к стенке уликами, стал тихим, слезливым и во всем каялся.
