чувство не приходило. И Селезнев стал ходить в театр один.
Павлик выбрался из машины, открыл дверь для босса.
— Жди меня здесь же! — распорядился Селезнев.
— Здесь не буду, — Павлик упрямо наклонил голову, — здесь, на проходе, еще какой-нибудь козел заденет, который вчера за руль сел. Тем более сейчас, когда весь город снегом засыпан. Сами знаете, машина новая, дорогая…
Селезнев отвернулся, скрыв улыбку. Павлик трясся над его новеньким серебристым «Мерседесом», как мать над единственным неразумным дитятей.
— Ладно, подъедешь, я попозже выйду, чтобы не с толпой, — бросил Селезнев и под кружащимися снежными хлопьями вошел в широко открытые двери театра.
Театр, говоря словами классика, был уж полон. Селезнев разделся в гардеробе и бросил взгляд в огромное, под потолок, зеркало, пригладив слегка редеющие волосы. Что ж, пока все, кажется, в порядке. Он выглядит неплохо — для своего возраста, конечно. Может быть, есть несколько лишних килограммов, однако сшитый на заказ костюм отлично их скрывает.
В дверях зала его настиг третий звонок. Селезнев кивнул двум-трем знакомым, направился к своему постоянному месту в партере.
В проходе с ним столкнулся капельдинер — не Михалыч, как обычно, какой-то незнакомый, тоже пожилой, но с яркими, внимательными глазами, с излишне длинными прядями седых волос. Капельдинер пристально взглянул на Селезнева, протянул ему программку. От его взгляда Николаю Сергеевичу стало как-то неуютно. Ему померещилось, что капельдинер заглянул в самые глубины его души и увидел там что-то такое, о чем сам Селезнев предпочитал не думать. Он отбросил это неприятное ощущение, прошел к своему месту — посредине, в четвертом ряду, конечно, отсюда лучше всего смотреть.
Билеты ему продавала Ольга, женщина, близкая к миру театра. Она знала его вкусы и предпочтения и всегда оставляла для него лучшие места.
Устроившись, Селезнев взглянул на программку.
Сегодня шла пьеса Пристли «Опасный поворот» в постановке модного молодого режиссера из провинции. Говорят, эту постановку выдвигают на театральную премию. Селезнев быстро просмотрел список действующих лиц и исполнителей, не нашел ни одного знакомого имени и снова поднял глаза.
Впереди сидели двое — молодой человек и девушка. Это была не пара — они не разговаривали, не смотрели друг на друга, и, вообще, по их позам, движениям было видно, что они незнакомы. Но что-то в них странным образом притягивало взгляд Селезнева. Что-то было в них смутно знакомое…
Молодой человек из третьего ряда, видимо, почувствовал взгляд Селезнева, заерзал на своем месте. Неловкость не пропадала, и он, наконец, оглянулся. В последний момент Селезнев отвел взгляд, но успел разглядеть лицо соседа. Что-то в нем было действительно знакомое. Удивительно, недопустимо знакомое…
Казалось, сейчас Селезнев вспомнит, где он видел это лицо, но в это самое время девушка из третьего ряда, соседка молодого незнакомца, заметила в проходе знакомую, привстала, повернувшись в профиль, помахала рукой…
Селезнев замер. Сердце его пропустило удар, а потом, наоборот, забилось мучительно быстро.
Он узнал этот нежный профиль, узнал высокую, чуть смуглую скулу, рыжеватый завиток…
Нет, этого не может быть!
Сколько же лет прошло с того дня? Двадцать пять? Тридцать? Та девушка уже далеко не молода, она прожила уже большую часть жизни, у нее взрослые дети и даже, наверное, внуки…
Но этот завиток… и эта синеватая жилка, бьющаяся на виске… нет, таких совпадений не бывает…
В тот день Селезнев был в этом же театре, да и спектакль шел тот же самый. Только режиссер был другой — маститый, заслуженный, титулованный…
Селезнев купил два билета, второй подарил однокурснице, за которой тогда ухаживал… как же ее звали? Света? Лена? Не вспомнить уже… и то — сколько лет прошло…
Она не пришла, да он не слишком и расстроился, увидев пустое место слева. Эта Света (или Лена) ему нравилась, но не настолько, чтобы сидеть с ней рядом без малого три часа и слушать ее неквалифицированные замечания по поводу спектакля. А нужно ведь еще держать ее за руку и время от времени прислоняться плечом, да еще и поддерживать разговор. В общем, ни минуты покоя. Какой уж тут восторг…
Нет, Селезнев совсем не расстроился. Особенно после того, как увидел девушку, которая сидела рядом с ним справа. Чуть смуглое лицо, высокие скулы, рыжеватые завитки волос, тонкая синеватая жилка, просвечивающая сквозь кожу, как вода просвечивает сквозь чистый лед, только что сковавший зимнюю реку… казалось бы, в ней не было ничего особенного, но сердце Селезнева, как и сейчас, пропустило один удар, а потом забилось часто-часто.
Он то и дело бросал на соседку взгляд — смущенный, растерянный, робкий. В какой-то момент она почувствовала этот взгляд, покосилась на него.
Началось действие, и Селезнев отвлекся на сцену. Несмотря на то что двигались актеры не спеша и произносили реплики четко и правильно, как принято было в этом театре, Селезнев погрузился в эту ненастоящую жизнь с головой. Какая разница, что писательница мисс Мокридж выглядела как депутат горсовета в своем синем непробиваемом костюме, а жена Роберта Кеплена, по пьесе молодая красавица, была старше всех на сцене и явно готовилась к пенсии.
Изредка Селезнев отвлекался и посматривал на соседку, и увидел наконец, что она испытывает то же чувство, глядя на сцену.
В какой-то момент девушка повернулась к нему.
Ее глаза… они были цвета теплого янтаря, нет, цвета тусклого старинного золота, и от них по всему залу рассыпались золотистые искры. В ее взгляде был восторг, сродни тому бессознательному страху, когда стоишь над бездной и смотришь вниз и слегка кружится голова. Девушка встретилась с его глазами, и в ее взгляде проступило смущение и еще, кажется, досада…
Время словно остановилось. Селезнев смотрел на соседку, словно сквозь сильное увеличительное стекло. Он отчетливо видел каждую веснушку на ее коже, видел крошечную каплю пота, выступившую на верхней губе. Девушка приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать, но промолчала и вместо этого слегка закусила губу мелкими острыми зубами. Селезнев тоже почувствовал смущение и неловкость. Он ничего не мог с собой поделать, не мог отвести взгляд от соседки — но не мог и заговорить с ней…
И тут она уронила программку.
Селезнев понял, что она протянула ему руку помощи, дала ему повод для знакомства — нужно всего лишь наклониться, поднять программку и подать ей. Но он не решался на это такое простое и естественное движение. Он сидел с глупым выражением лица, с бьющимся сердцем, и ничего, ничего не мог с собой поделать…
Актеры на сцене громко рассмеялись, и Селезнев очнулся от воспоминаний.
И тут он
