В приходно-расходной книге Винье судьи-ревизоры могут прочесть:
«14 ноября 1852 года куплена у А. де Марсиа булавка с изумрудом и 14 бриллиантами за… 825 франков.
В счет этой же суммы тому же лицу поставлено кольцо с поддельным изумрудом и поддельными бриллиантами…»
Это последнее примечание, писанное рукой адвоката Баратена. Внезапная болезнь, паралич всей правой стороны, помешала ему окончить начатое им дело. Последние годы достойный старик не мог уже ничем заниматься, а в 1868 году он скончался.
Следующие главы писаны рукой старого барона д'Анжеля. Они скреплены его печатями и подписью.
X
Опровержение
Призываю в свидетели самого правосудного Творца, читающего в сердцах наших, – пишет барон д'Анжель, – что я не ослеплен любовью к сыну, я беспристрастен. Если бы я был уверен в виновности сына моего, я не снес бы этого удара, этого позора и искал бы смерти вдали от света и людей. Была ужасная минута, когда и я, напуганный, сбитый с толку этой массой доказательств, показаний и выводов, усомнился в невинности Армана.
Взяв заряженный пистолет, я пошел в тюремный замок и сказал сыну:
– Если ты виновен, если ты, действительно, не устоял, не успел сдержать бешеного порыва дикой ревности, – я допускаю только эту часть преступления и вполне уверен в твоей неспособности совершить другую, – если это правда – откройся мне, твоему отцу и другу, откройся, сознайся во всем без стыда и боязни. Я поддержу в тебе силу духа. Я пришел сюда для того, чтобы доставить тебе единственное средство к спасению от предстоящего позора. Вот пистолет, я не хочу, чтобы сын мой, моя надежда и счастье, явился перед уголовным судом. Пожалей свою несчастную мать, она не снесет этого позора, она не вынесет той ужасной жизни, которую ты ей готовишь. Если в тебе есть еще хоть капля чести и стыда, ты должен покончить с собой. Если у тебя не хватит силы, если у тебя дрогнет рука, я, отец твой, берусь быть твоим судьей. Мертвеца не потребуют на суд. Мы будем оплакивать тебя, но, поверь, слезы эти легче вечного позора. Смерть искупает все.
– Родной отец не верит! – грустно поглядел на меня Арман. Он был взволнован, но не плакал. – Я не убил, я не украл. Клянусь вам жизнью матери, что я невинен и должен жить для того, чтобы доказать это всем, чтобы смыть пятно позора. Самоубийство было бы слабостью, недостойной мужчины, как бы признанием… Но мне не в чем сознаваться, потому что, повторяю вам, я невинен. Я буду жить для того, чтобы вступить в открытый бой с людьми, осудившими меня. Неужели общество так несправедливо, что может казнить невинного? Верь, отец, настанет день света и правды, но до наступления этого дня нам надо бороться и защищаться!
Я поверил, и мы решили защищаться до последней минуты. С невероятной энергией, твердо, непоколебимо отрицал Арман взводимое на него обвинение. В ночь с 20 на 21 марта он не только не заходил к Антонии, но не был даже и на улице Сен-Лазар. Показание Альфонса де Марсиа было, следовательно, единственным шатким фундаментом обвинительного акта, да и к тому же свидетель этот выехал из Франции еще до начала самого процесса. Как человек свободный, непричастный к делу, де Марсиа ограничился письменным показанием, и в отъезде его не было, конечно, ничего противозаконного – поступок его был только бесчеловечен.
Арман не мог, конечно, доказать, что в этой странной ночной прогулке под проливным дождем он искал только успокоения своим расходившимся страстям. Все состояние, самую жизнь отдал бы я за то, чтобы найти кучера, завозившего моего сына в Неаполитанское кафе в ту несчастную, роковую ночь, но все старания мои, все розыски остались безуспешными.
Так как показание скрывшегося так не вовремя де Марсиа подтверждалось и показанием его товарища, некоего Пильвейра, я счел нужным заняться и этой личностью. Из собранных мною сведений оказалось следующее.
«Пильвейра (Викарио) родился на границах Каталонии и Руссильона. Подкидыш, вспоенный и вскормленный из милости, Пильвейро то укрывал контрабандистов, то являлся их тайным преследователем, помогая таможенной страже обеих пограничных стран. В Испании он выдавал себя на француза, во Франции – за испанца и потому не отбывал воинской повинности ни в одном из этих государств.
Одно время Пильвейра является ярым карлистом, затем, подкупленный партией кристиносов, он поступает в ряды мятежников, но и тут остается весьма недолго, так как проявляет себя как подлец и доносчик.
После этого он появляется в бандах полуразбойничьих, полуреспубликанских, долгое время грабивших и опустошавших Каталонию. Захваченный, наконец, испанскими властями, он выдает им своего атамана и открывает его тайное убежище, чтобы не быть расстрелянным.
В следующем году он появляется уже в Нарбонне под чужим именем, выдавая себя за испанского эмигранта. В этом самом году был ограблен курьер, выехавший из Нарбонны, и, несмотря на все старания, полиция не могла найти виновного. Молва указывала на поселившегося недавно в городе гостя, испанца, и неблагоприятные слухи эти заставили Пильвейра скрыться из Нарбонны.
Затем, осчастливив своим пребыванием, впрочем, на весьма недолгое время, Лион, Викарио Пильвейра выступает на сцену уже в Париже. И тут является он тем же темным деятелем, шулером и ловким вербовщиком глупцов и простачков и навлекает на себя подозрения полиции. Но он держит себя так ловко, что не попадает в руки префекта и не дает ему явных доказательств своей неблагонадежности».
И вот показанием такого-то свидетеля, такого-то плута и негодяя руководствуются судьи Армана и произносят обвинительный приговор! Они дают веру словам человека, торгующего совестью, ловкому авантюристу, не останавливающемуся ни перед каким темным делом.
Я пробовал подкупить этого негодяя, выпытать у него всю правду, но он держался настороже и не проговорился ни единым словом. Чтобы окончательно убедиться в подлости и продажности этого плута, я дал ему однажды крупный банковый билет для размена, сказав ему нарочно, что он фальшивый и предложив ему третью долю за услугу. На следующее же утро он прибежал за новым билетом, которого ему, однако, уже не пришлось получить, так как с этого же дня я прервал всякие отношения с бессовестным испанским дворянином.
Арман заявил, что, вернувшись в игорный зал, он разом поставил на карту остававшиеся у него 2 000 франков, и этим-то правдивым заявлением воспользовалось обвинение. «Обвиняемый мог рисковать таким кушем, потому что у него была крупная сумма в кармане, – сказали судьи, – человек в полном разуме не решится никогда на такой безумный поступок, он будет играть осторожно».
Эти, столь поднаторевшие в теории и столь слабые на практике люди не считали молодого, зарвавшегося игрока безумцем, искали в нем здравый смысл! Посмотрим теперь, в каком состоянии духа был бедный Арман в этот роковой вечер 20 марта.
Он спустил свою трехмесячную пенсию в 5 000 франков.
Он ухлопал более 15 000 выпрошенных в разное время тайком у матери.
Он еще должен был уплатить 35 000 франков сыну банкира Г.
Он задолжал 7 000 франков гарсону собрания. И наконец был обязан возвратить своей любовнице только что взятые у нее 10 000 франков. А между тем в кармане у него лежали только эти две жалкие тысчонки. Что тут делать, как извернуться? Выигрыш в несколько луидоров, даже в несколько сот франков не мог поправить его дел. Он не мог играть разумно и с расчетом, как того требовали люди, осудившие его.
Не будучи никогда игроком, не зная этой гибельной страсти, я, однако, вполне понимаю и одобряю его поступок. Да, на месте Армана я сделал бы то же самое, я рискнул бы этими последними деньгами, я не мог бы играть по маленькой. Вернуть в несколько часов потерянные десятки тысяч жалкими сотнями едва ли возможно.
Что же говорит сам Арман о своем выигрыше в эту памятную ночь? Он говорит, что мог уплатить на следующее же утро 42 000 франков долгу, поделиться кое с кем из близких приятелей, расплатиться с лакеями. И, несмотря на все это, у него осталось еще 13 000 для расплаты с главным кредитором – девицей Перле.
