Частенько, чтобы подогреть в себе ненависть к этим человекоподобным, Отто навещал «селекцию» – участок, куда приходили эшелоны со всей Европы и где шел отбор на тех, кого пускать в расход сразу (старики, маленькие дети, беременные женщины), и тех, кого можно измордовать до смерти на непосильных работах. Там же обычно шел разбор вещей вновь прибывших. Надзиратели и надзирательницы, капо и даже простые работники «селекции» из числа заключенных набивали себе карманы так, что многим хватило на вполне сытую жизнь после войны. Но это Отто не интересовало.
Он шел напитываться ненавистью. Когда эта двуногая мразь вываливалась из вагонов, он всматривался в них, ни в чем не похожих на людей, грязных, вшивых, обросших волосами, с сосульками-пейсами, носатых, с воспаленными глазами – и понимал, чувствовал, что эта мерзость лишь отравляет Землю, сам ее воздух, почву ее, которую они топтали своими грязными ногами, до самых колен вымазанных экскрементами, которыми был переполнен каждый вагон.
Если Гиммлер посещал Дахау все-таки не слишком часто, то его адьютант штандартенфюрер Иоахим Пайпер был более частым гостем, уже потом делая доклады своему шефу и экономя тем самым его время. Медицинские опыты Рашера его, естественно, интересовали, но на ампутациях он старался не присутствовать. Это удивляло Отто: все-таки Пайпер был знаменитым героем войны, отличился и на Западном фронте и даже на Восточном – и вдруг подумаешь, еврей, которому я отпиливаю руку или ногу. А ему хотелось, чтобы Пайпер видел и оценил его искусство и мужество.
Но Пайпер и без того испытывал явную симпатию к Отто, и несколько раз стоял с ним рядом на «селекции», наблюдая за эмоциями мальчишки. (Что немало беспокоило персонал. Ни у кого не возникало желания украсть что-нибудь в нескольких метрах от полковника СС.)
– У тебя есть мечта, Отто? – спрашивал он паренька.
– Я мечтаю вступить в Гитлерюгенд, – отвечал тот.
– Так в чем же дело? – допытывался Пайпер.
– Проклятый возраст. Прошу прощения, господин штандартенфюрер.
– Разве тебе еще нет четырнадцати?
– Мне тринадцать – в том-то все и дело!
– Н-да! Я-то думал, тебе все шестнадцать.
Ошибку Пайпера легко было понять. Отто выглядел значительно старше и крупнее своих лет.
– Ну ладно, дружище, что тебе привезти в следующий раз?
– Побольше жидов – а то пилить становится некого!
И Отто заходился от смеха. Ему нравилась собственная шутка.
Но вот наступил день, когда Земля перевернулась.
Конец марта 1945 г., концлагерь Дахау
Отто слонялся по лагерю, и ноги сами собой вывели его к «селекции». Паровоз как раз подавал небольшой состав – вагонов семь.
– Кто? – спросил он у надзирательницы, Марты. Она была старшей на «селекции», когда разбирались с прибывшими женщинами.
– Жидки из Венгрии. Ну и жидовки тоже.
Работавшие на «селекции» зэки открыли дверь первого вагона – и тут же отшатнулись. Обычная картина. Облако смрада, хлынувшего из вагона, могло свалить с ног кого угодно. Обмотав лица тряпками, рабочие полезли в вагон, чтобы выбросить трупы, хотя люди, не дожидаясь уборки тел, уже прыгали на насыпь, чтобы наполнить легкие хоть одним жадным глотком свежего воздуха. Прыгали и тут же строились в шеренги, повинуясь приказам капо.
И здесь Отто увидел ее. Она стояла в стороне, босая, в тонком ситцевом платье, дрожа от холода – весна весной, но кое-где пятнами еще лежал снег. Темно-русые волосы, рассыпавшиеся по плечам, точеный носик, маленький рот, пухлые губы – и глаза… Глаза, в которых невозможно было не утонуть. Эти глаза смотрели вокруг и, казалось, ничего не видели. Но Отто не мог оторвать от девушки взгляда. Все это, грязь, смрад, вышвыриваемые из вагонов трупы, крики капо и надзирательниц – казалось, все исчезло. Потому что среди всего этого стояла сама Красота. Подобной Отто не видел даже во сне. Он дернул Марту за рукав.
– Да, Отто?
– А эта? – он указал рукой на девушку.
– Что «эта»?
– Она тоже… – Он не смог произнести «жидовка», так не шло ей это слово, так не ложилось на нее. – Она тоже из этих?
– Отто, мальчик мой, да из кого же еще? Сейчас только их и везут.
Решение было внезапным и молниеносным.
– Марта!
– Ну что еще?
– Отведешь ее в душ, нормальный, для персонала, дашь какое-нибудь платье из тех, что почище. Потом приведешь ко мне. Я буду ждать в конюшне, на втором ярусе, на сеновале.
– Че-го? – Здоровенная мужеподобная надзирательница уперлась кулаками в бока. – А отца своего ты не хочешь об этом попросить?
Отто побелел от ярости.
– А ты, мерзавка, не хочешь, чтобы я рассказал своему отцу, какую коллекцию перстеньков, колье и прочих побрякушек ты здесь насобирала? И где они у тебя лежат? Даже если ты их перепрячешь, я знаю тех, кто подтвердит, что я говорю правду. Остальное из тебя выбьют в гестапо, проклятая ведьма!
Ноздри Марты заходили ходуном, слышно было, как она скрежещет зубами от ярости. Рука ее автоматически потянулась к кобуре, за служебным «Вальтером», но она вовремя опомнилась. В таком раскладе она может только подписать себе приговор. Впрочем, возможны расклады и другие… Она вздохнула и изобразила подобие улыбки.
– Ладно, Отто, уймись. Ничего страшного. Глянулась девка, бывает. Тебе, кстати, давно уж пора попробовать, как оно делается. Беги на сеновал, пятнадцать, двадцать минут – и товар я доставлю в лучшем виде, будь спокоен.
Он лежал на душистом сене, дрожа всем телом и считая секунды, которые потом складывал в минуты. Желание настолько распирало его, что он боялся выстрелить потоком спермы еще до того, как эту Красоту (die Schönheit, он так и назвал ее про себя: не красотка, а Красота – да и кем же еще она была?) приведут к нему.
– Эй, любовничек! – раздался снизу голос Марты. И после этого кто-то стал подниматься по стремянке. Да. Это была она. Die Schönheit. Ее волосы еще были влажными, а глаза, полуприкрытые длиннющими и густыми ресницами, светились каким-то потусторонним светом – и не потому, что так уж она хотела того, что ждало ее. Похоже, они так светились всегда.
– Ну, развлекайтесь, детишки, – раздался голос Марты снизу. – А мне работать надо. – И ушла, громко топая сапожищами.
Отто лег на бок, подперев щеку ладонью. Другой рукой он провел по лицу девушки.
– Ты говоришь по-немецки? – спросил он.
– Да.
– Как тебя зовут?
– Андика.
– Красивое имя. Откуда ты?
– Из Будапешта.
Сил для светского разговора у Отто уже не было. Он прыжком встал на колени и рванул старенькую ткань на груди Андики. И, потянув шов, сорвал платье целиком. И увидев ее обнаженной, он ахнул. На такое чудо должно молиться. Но молиться он никогда не умел.
Она, слегка раздвинув ноги, притянула его к себе. Он ни о чем не думал в тот момент: ни о том, что делает она это вовсе не потому, что хочет его. Да, она хочет, очень хочет, но не его. Она хочет жить, она еще так мало жила, и он может быть ее ключиком к тому, чтобы выжить.
Отто дрожал от возбуждения, но не торопился войти в ее тело. Он целовал ее, обцеловывал всю: лицо, шею, небольшие твердые груди и соски, живот и бедра. Наконец, он почувствовал, что больше не может, и ощутив ее движение навстречу, вошел в нее. Вошел – и растворился без остатка. Казалось, исчез весь остальной мир, голоса эсэсовцев и зэков снаружи, урчание машин, свистки паровоза на «селекции». Не было ничего – казалось, не было и его самого, Отто. И, утопая в ней, этой Die Schönheit, он не услышал – не мог услышать – поскрипывающего звука офицерских сапог, поднимавшихся по стремянке.
Но услышала она. И замерла, выскользнув из-под него. Отто развернулся, чтобы увидеть, что же ее напугало – и замер сам. Над ними, привычно раскачиваясь с носка на каблук, стоял гауптштурмфюрер СС доктор Рашер. Он не произнес, а, скорее, прошипел сквозь сжатые зубы:
– Rassenschande!..[67]
И, пнув подростка сапогом, отчего тот откатился метра на полтора от своей партнерши, процедил:
– Я предпочел бы, чтобы ты проделывал это со свиньей.
Расставив ноги, доктор Рашер рассматривал Андику, поджавшую колени и пытавшуюся закрыть обнаженное тело расползающейся тканью старого платья.
– Смазливая мордашка. Немного ж тебе надо.
И, расстегивая кобуру «Вальтера», повторил:
– Смазливая мордашка. Ну, смотри.
И начал пулю за пулей выпускать в ее лицо, которое на глазах близкого к помешательству Отто превращалось в кровавую маску без носа, без глаз, без челюсти. Ноги ее сначала дергались, но после нескольких выстрелов тело обмякло и замерло. Не было больше никакой Die Schönheit. Была лишь изуродованная мертвая кукла, кусок мяса. Пистолет Рашера щелкнул.
