Маг поднял на нее глаза, во взгляде его появился интерес.
– Вы умнее, чем я думал, – произнес он тихо, – вы значительно умнее! Но я вызвал вас затем, чтобы объяснить, что вы ничего не сможете сделать…
С этими словами он поднял руку и протянул ее к беззащитной опрокинутой навзничь лягушке. Необычайно длинным и острым ногтем мизинца он коснулся белого нежного лягушачьего живота, и Надежда вздрогнула от пронзившей ее тело острой ледяной боли. В глазах у нее потемнело, она приоткрыла рот, хватая скудеющий, казалось, лишенный кислорода воздух. Боль немного отпустила.
Снова несуществующий ветер качнул пламя свечей и ламп, и странный терпкий запах стал еще сильнее, он стал почти осязаемым, почти непереносимым.
Надежда перевела дух и поднесла руку к колотившемуся сердцу.
– Я прочитала ваше послание, – начала Надежда. – Зачем же вы тогда его составляли, если не хотели, чтобы его кто-то прочитал… – Она растерянно замолчала.
О каком послании она говорит? В затылке у нее возникла тупая пульсирующая боль. Что она хотела сказать? Пытаясь собрать воедино ускользающие мысли, Надежда удивленно оглянулась по сторонам. Что за странная комната? Такая большая, такая темная… И эти зеркала, они делают комнату еще больше, искажая размеры и форму помещения. И этот странный свет. И запах, томительный пряный запах, вызывающий смутное, тоскливое беспокойство… И что это за человек сидит на коврике в глубине комнаты, скрестив ноги?
Худощавый мужчина с наголо выбритым черепом внимательно смотрел прямо в глаза Надежде своими темными, глубокими выразительными глазами.
– Так что вы мне хотели сказать, Надежда Николаевна? – спросил он мягким обволакивающим голосом.
– Мы… знакомы? – спросила Надежда, испытывая чувство неловкости: этот человек называет ее по имени-отчеству, значит, они знакомы, а она совершенно не может вспомнить, кто он такой.
– Это не важно, – мягко ответил он, – возможно, что мы знакомы, а возможно, и нет, вас не должно это беспокоить… Карл Иванович, проводите гостью! – Последнюю фразу хозяин произнес чуть громче, и тут же на пороге комнаты возник маленький уродливый человечек с полудетским и полустарческим лицом. К его лысому, блестящему в свете колеблющегося пламени черепу были приклеены реденькие светлые волосики. Надежде показалось, что она когда-то уже видела этого уродца…
Карлик взглянул на нее хитрыми маленькими глазками и пропищал:
– Пойдемте, я покажу вам дорогу, – и тут же затопал маленькими ножками по коридору.
Надежда пошла за ним в чрезвычайной растерянности. Ей было неловко от того, что она не может вспомнить, как она очутилась в этой странной темной квартире… И еще эта пульсирующая боль в затылке, и запах, пряный беспокойный запах…
Она пошла за уродцем по темному извилистому коридору, вышла на лестничную площадку. Карл Иванович захлопнул за ней дверь с тяжелым звоном, и от этого звона Надежда очнулась в поезде метро. Она посидела немного, очухиваясь, и столкнулась взглядом с мужчиной напротив.
– Сейчас «Озерки» будут! – ответил он, не дожидаясь ее вопроса, и добавил, смеясь: – Ну, вы и спать!
– Спасибо, – пробормотала Надежда и очень сконфуженная направилась к выходу, потому что «Озерки» – ее родная остановка.
Подумать только, заснуть в метро! Никогда с ней не случалось ничего подобного, иногда и хочется заснуть, да не в силах, уже такой у Надежды организм. Да еще такой сон. Неужели это был сон? Надежда ясно представила себе человека с бритым черепом и странную комнату, как наяву ощутила пряный запах… Ведь она точно помнит, что вышла из метро на «Петроградской»!
Уже на эскалаторе Надежда посмотрела на свои наручные часы. Она вспомнила, что из квартиры Димы вышла в тридцать пять минут седьмого. А сейчас на ее часиках было без двадцати восемь. Значит, она действительно просто заснула в метро и ей приснились чудеса, потому что ни в какое другое место она бы просто не успела. Тут времени только-только дойти от Димкиного дома до «Московских ворот», да чистой езды пятьдесят минут. Итого получается час, остается только пять минут, за пять минут она не успела бы выйти на «Петроградской», найти дом, поговорить со странным человеком и вернуться обратно.
Стареете, Надежда Николаевна, скоро остановки будете просыпать! А все оттого, что голову всякой ерундой загружаете, вместо того чтобы за домом смотреть. Небось муж и кот дома голодные сидят.
Осознав полностью эту ужасную мысль, Надежда припустила домой что было духу и только уже у самого дома сообразила, как замерзли руки. На бегу она сунулась в сумку за перчатками и к своему глубокому огорчению обнаружила, что перчатка – всего одна. Она огорчилась и подумала, что выронила ее в метро, когда спала. Перчатка была новая, кожаная, но не очень дорогая, так что Надежда решила не расстраиваться по пустякам.
Полина Васильевна Багун открыла дверь и увидела на пороге Павла Власова. Это зрелище не доставило ей удовольствия – первого своего зятя она не любила.
– Здравствуйте, Полина Васильевна, – Павел постарался вложить в свой голос побольше скорбного смирения.
– Как же это ты – и без охраны? – осведомилась пожилая женщина, недобро сверкнув глазами. – Или на лестнице оставил?
– На лестнице, – стушевался Павел. – А вот вы зря сразу, не спрашивая, дверь открываете – мало ли кто может войти.
– Ну, вот и вошел. А мне теперь бояться нечего, я уже все что могла потеряла.
– Я глубоко соболезную вам. Я ведь тоже был к Алене очень привязан.
– Это ты, зятек, можешь на публике так распинаться, – прервала его Полина Васильевна, – а я-то все про твою привязанность знаю… Знаю, зачем ты приехал. Интересуешься, где находится синяя папочка? Боишься, что теперь, после смерти Алены, кто-то тому давнему делу может дать ход?
– Что вы? Зачем вы такое говорите! – возмущение Власова выглядело вполне натурально, да и скорбные интонации в его голосе были достаточно достоверны. – Вы никогда меня не любили, я знаю, но не будете спорить – к Алене я относился с уважением, помогал ей в меру своих возможностей. Ведь и карьеру на телевидении она сделала не без моей поддержки…
– Моя дочь всего добилась сама! У нее был талант! А если ты чем и помогал ей, так не по доброте своей душевной, не из уважения к ней, как ты тут утверждаешь, а все из-за той же синей папочки! Из страха за свою карьеру, из страха за свою шкуру!
– Полина Васильевна! – Павел с трудом сдерживался, но все же старался не сорваться на вульгарный скандал. – Полина Васильевна, неужели мы с вами будем ссориться даже в такой день? Мне казалось, что наша общая потеря должна если не сблизить, то хотя бы примирить нас…
– Общая потеря?! – казалось, слова Павла только подлили масла в огонь. – Общая потеря? Только для меня это – потеря! Для меня Алена была всем! Всем в жизни! Ради нее я в свое время отказалась от личной жизни… Такие люди предлагали мне руку! Но я зачеркнула свою жизнь и стала жить жизнью Алены… Я все сделала для того, чтобы дать ей хорошее образование, для того, чтобы она была счастлива… Нет, никто не может понять, что я потеряла с ее смертью! Пережить единственную дочь…
Неожиданно Полина Васильевна замолчала, ненависть сошла с ее лица, как краска, сменившись тихой скорбью. Она подняла глаза на Павла и тихо сказала:
– Ты прав, Павел. В такой день ссориться негоже. Хотя я и знаю, что ты неискренен и приехал сюда только из-за компрометирующих тебя бумаг… Ну да Бог с тобой… Отдам я тебе эту несчастную папку. Только об одном прошу: поезжай в морг, простись с ней по-человечески. Похороны скромные будут, я так решила. Не будет никаких торжественных митингов и прощаний – вот, попрощались уже с Каморным, – и что из этого вышло? Я ведь понимаю, на кладбище ты не пойдешь – не можешь себе этого позволить… Ты человек государственный, заметный… – Лицо ее снова скривилось недоброй гримасой, но она справилась с собой и продолжала: – Хотя тебе и не в новинку с женами прощаться… Еще и трех месяцев не прошло, как ты свою Манану похоронил. Тоже не своей смертью женщина умерла. Что с ней было?
– Автокатастрофа, – угрюмо сообщил Павел.
– Ну вот, так если теперь на кладбище придешь – слухи пойдут: какая еще жена, чья жена… Не везет, скажут, Власову с женами… Если бы кто другой, то что людям за дело? А ты весь на виду, – она опять замолчала, прижав руку к груди. – Я тебя ни в чем не виню. Ты в своих поступках неволен. Но в морг-то… В морг ты можешь прийти. Там посторонних не будет, журналисты еще до такого не дошли, чтобы в морге снимать… Да и твои… охранники их и не пустят. Сходи, простись, я тебе после папку-то и отдам.
– Полина Васильевна! – В голосе Павла прозвучала сложная смесь чувств, но понятно было, что гора свалилась у него с плеч. – Полина Васильевна! Я с тем и из Москвы приехал, чтобы с Аленой проститься. Неужели вы так плохо обо мне думаете?
