— Коленька, милый мой, ты такой ранимый! — Эльза прижалась к нему всем телом. — Дай-ка я приласкаю тебя.
Она повалила его на кровать и принялась неистово целовать.
— Погоди, — оттолкнул он её грубо, — погоди.
— Что такое?
— Коробку свою спрячь. Мало ли кто придёт сейчас. Не надо, чтобы такие вещи кто-то видел.
— Котик мой, какой же ты умный и предусмотрительный! — она умилённо улыбнулась, поглаживая его по животу. — Я мигом…
Юдин, не одеваясь и почёсывая пятернёй свои волосатые ноги, прошлёпал за Эльзой на кухню.
— Я пока чайник поставлю, — бросил он, искоса поглядывая, куда Эльза прятала ценную коробку.
— А я знаю, что Анька тебя на прицел взяла! — сказала вдруг Эльза. — Она точно решила тебя прибрать.
— Ты опять про эту швабру?
— Она же серьги нацепила, которые никогда из своего тайника не достаёт! Специально для тебя нацепила!
— У неё тоже тайник есть?
— Ещё какой! У неё побольше, чем у меня золотишка будет. А хранит она всё это под ванной! Представляешь, какая дура? Слесарь придёт трубы менять, сунется под ванную, а там мешок с кольцами! Вот подарочек-то ему будет!
Эльза замолчала, засовывая коробку в нижний отсек шкафа и обкладывая её пачками соли.
— Коля!
— Что?
— Я совсем забыла. Мне надо навестить деда. У него же сегодня день рождения.
— Какого ещё деда? — Юдин наполнил водой эмалированный чайник.
— Моего деда… Ты что так смотришь на меня? — она потянулась и хрустнула косточками. — Я тебе надоела?
Он равнодушно отвернулся и протянул руку к водопроводному крану, из которого тонкой струйкой бежала вода:
— Вот что мне надоело. Я неделю назад новые прокладки поставил, а уже опять протекает!
— Но это же такая ерунда, Коленька. Я слесаря вызову, он мигом всё наладит. Тебе и делать ничего не надо самому. Честное слово, такая ерунда, а ты переживаешь…
Эльза металась по тесной кухне, хватала что-то, переставляла, останавливалась перед Юдиным, заглядывала ему в глаза.
— Остановись ты, чтоб тебя! — не выдержал он. — Когда ты к деду едешь?
— Вечером, часам к пяти, — пролепетала она.
Он устало прислонился голой спиной к стене:
— Подай-ка сигарет… Я поеду, пожалуй, с тобой. Хоть разнообразие какое-то. Кто он у тебя, дед твой?
— Никто, просто дед, — она достала из пачки сигарету, протянула Юдину и тут же зажгла спичку.
— Боже, какая же здесь тоска…
* * *
Старичок был совсем маленький, сухонький, покрытый копной седых вихрастых волос на задней стороне головы, передняя же часть его черепа была голой, блестящей, без единой морщины. Лишь возле бровей начинались глубокие складки кожи, стекавшие вниз по лицу на шею и ниже, под распахнутый воротник давно сношенной и потерявшей свой цвет красной рубахи.
— Вот так и живу, Элечка, — звонко говорил он, причмокивая и звучно отхлёбывая дымившийся чай. — А вы, молодой человек, я забыл имя ваше, кем будете?
— Он мой жених, — ответила Эльза мягко, но внушительно и накрыла руку Юдина своей ладонью.
— Все мы женихи, внучка, а правильнее — кобели… Не хмурься, мелочь! Я знаю, что говорю, знаю! У меня жизнь за плечами! Я до Берлина собственными ножками дотопал, фашистов штыком кромсал! Я в колхоз пацанёнком пошёл, голыми руками землю копал, когда лопат на всех нехватало… А девок у меня было! Ой сколько девок! И какие девки были! Ядрёные казачки! Нынче таких уж нет… Так что я знаю… Это я сейчас едва ковыляю, — он звонко пошлёпал себя по худеньким ляжкам и указал худой рукой на костыли, стоявшие возле стола, — а раньше я был боец хоть куда… Я тебя чего позвал-то, внученька… Умирать я надумал.
— Брось ты, дед.
— Ничего не «брось». Моё дело старое, — старичок замахал руками. — Я смерти не боюсь, она мне теперь навроде самой нежной подруги — приласкает, успокоит… Я тебе хотел вещички кой-какие оставить…
Эльза всхлипнула.
— Ты не плач, дура. Не понимаешь ничего, — дед возмущённо затряс головой. — Я пожил вдоволь. Я человеком себя успел почувствовать. И через голод прошёл, и через сытное время. У меня счастья столько было, что с кем угодно поделиться могу… Это вы, молодёжь теперешняя, лёгкой жизни требуете, думаете, что счастье — в удовольствиях… Мы-то знали что к чему.
— Времена меняются, Макар Денисович.
— Пустое! Что вы знаете про времена моей молодости? Как сравнивать можете? Это я могу: я тогда был и теперь есть. А вы только нынешнее спокойное и зажиточное время знаете.
— Зажиточное? — хмыкнул Юдин. — Да вы посмотрите правде в глаза, Макар Денисович.
— Вы, молодой человек, мне на правду не указывайте, — постучал старик пальцем о стол. — Вон, к примеру, мать её, — он кивнул на Эльзу, — профком в клубе возглавляла. А что она умела-то? Почему посадили в это кресло? Да потому, скажу я вам, что умела она вовремя юбку задрать перед нужным мужиком. Да, внученька, мать твоя вертихвостка была знатная. Сколько я ремнём её обхаживал, да только не помогло. Слаба на передок была.
— Зачем ты маму обижаешь, дед? Мне ведь горько слышать такое.
— А мне не горько? — засмеялся он почти радостно. — Моя ведь кровинушка-то! Но я не плачу. Как вышло, так и вышло…Это ты в неё пошла.
— Куда в неё? — надулась Эльза.
— В гулянку любишь играть. До серьёзного дела у тебя охоты нет. Только бы веселиться.
— А почему бы мне не веселиться, если жизнь позволяет? — с вызовом спросила Эльза. — Бог милостив, войны нет, можем спокойно жить.
— Вам бы только гулять да развлекаться, — не меняя своего весёлого голоса отозвался дед. — О своём удовольствии думаете только… Да где б вы сейчас были, детки, если бы мы в ваши годы думали только об удовольствиях? А мы батрачили на вас, на будущее страны, в которой вам жить.
— Не сильно ж вы набатрачили, — глаза Юдина потемнели. — Все силы, похоже, на партсобрания растратили. А страна как была без дорог, так и осталась.
— А ты, женишок, что в своей жизни успел сделать? — дед впервые за весь разговор согнал улыбку с лица. — Ты для людей-то что-нибудь построил? Коров надоил? Может, преступника какого поймал? Или ту самую дорогу асфальтом закатал? Что ты сделал такого, что даёт тебе право осуждать нашу родину?
— Да плевать я хотел на такую родину! — отмахнулся Юдин.
Эльза под столом толкнула его ногой. Она знала своего деда. Макар Денисович был большевик до мозга костей. Несмотря на то что принадлежал он к семье раскулаченных и познал в детстве горечь унижения, он свято верил в справедливость советской власти и с прекрасное будущее Советского Союза. При нём нельзя было произносить при нём слова, которые позволил себе бросить Юдин.
Старик недоумённо перевёл взгляд на внучку, похлопал глазами.
— Это кто? — спросил тоненько и потыкал пальцем в сторону Юдина. — Это кто?
— Это Коля, — смущённо ответила Эльза.
— Кто он такой? Он что? Он чей хлеб ест? Он по чьей земле ходит?
— Дед, успокойся.
— Да кто он такой? Его родина вскормила, образовала, работу дала! Да ты знаешь ли, щенок безмозглый, каких нам сил стоило страну эту поднять из разрухи, когда вокруг только битый кирпич и уголь на полях? Ты, может, на улице, под открытым небом живёшь? Ты, может, нищенствуешь? Чего тебе надо? Откуда ты взялся такой?
— Откуда и все, — Юдин отвернулся. — И не надо всех этих патриотических слов. Я уж их наслушался вдоволь, из ушей течёт.
— Да что ты сделал в жизни своей?
— Что сделал, то сделал, — резко оборвал Юдин. — Уж о себе позаботился как смог…
Через несколько минут он шагал с Эльзой по засыпавшей улице. Они молчали.
— Зря ты так, — проговорила наконец Эльза. — Он у меня дед хороший.
Юдин молчал.
— Теперь небось всю ночь спать не будет. Коля, ты всё-таки несдержанный какой-то…
— Плевать.
— Ну, как-то надо о других-то немного думать…
— Плевать мне на других.
Эльза остановилась и взяла его за локоть:
— Плевать? И на меня плевать?
— Прости, Эля, — он поспешил обнять её. — Я не то сказал. Я про других… Про всё это… — он обвёл рукой тёмную улицу. — Про эти дома кривые, фонари разбитые, асфальт раскуроченный… Терпеть не могу эту грязь…
— А что ты можешь изменить? — с грустью спросила она, держа голову у него на плече.
Он отстранился:
— Есть страны, где всё выглядит иначе, Эля… Почему кому-то посчастливилось родиться там, а нам приходится жить здесь?
— Не знаю…
В окне дома виднелся силуэт Макара Денисовича. Он смотрел вслед удалявшейся паре, словно хотел что-то крикнуть. Но не крикнул, не позвал, не остановил.
«Что за народ пошёл…»
Почему-то перед взором возник зимний пейзаж 1942 года. По дороге, вдоль которой лежали трупы лошадей, брёл лыжный батальон — дети лет семнадцати, все с автоматами, клинками, шанцевым инструментом на ремнях и свёрнутыми плащ-палатками за спиной. Они выглядели нестерпимо измучено, то и дело останавливались и валились в снег, принимая странные, трогательные, беззащитные позы. Макар Денисович вспомнил их усталость и тоску.
