— Тридцать девять испуганных, брошенных детей, которые говорили на непонятном языке. Ни тех, что в Осло, ни тех, что в Риме, я не видел. Только тех, что в Копенгагене, спустя неделю. Двадцать восемь ребятишек, многих я допросил на месте.
Автомобили один за другим обгоняли их, раздраженные водители либо отчаянно сигналили, либо выруливали вперед прямо у нее перед носом, давая понять, что она всех задерживает. В другое время она бы с удовольствием пустилась с ними наперегонки, но сейчас слишком устала, и куда больше любопытства у нее вызывал немецкий комиссар, который почему-то решил рассказать кое-что еще.
— Надо их видеть, только тогда начинаешь понимать. Хотя я и прежде не раз вел в Германии расследования, касающиеся бездомных детей. Мы вмиг замечаем соринку в чужом глазу, а у себя бревна не видим.
Херманссон свернула с шоссе и припарковалась на одной из полицейских стоянок перед международным терминалом. Хотя она ехала не спеша, до начала регистрации оставалось еще сорок пять минут, и потому они спокойно сидели в автомобиле.
— Сорок с лишним лет моя задача состояла в том, чтобы непременно найти виновного и упрятать его в тюрьму. Так было до сих пор. Впервые в моей практике я констатировал преступление, нашел преступников, но не могу никого арестовать.
Херманссон чувствовала, что под злостью таится усталость.
— Я уже не полицейский.
Они сидели рядом на переднем сиденье, смотрели на пассажиров с дорожными сумками и билетами, которые, полные ожидания, спешили к поздним рейсам или только что приземлились и искали встречающих.
— Я бюрократ, дипломат, координатор. Странное место, столько людей — и все в пути, спешат прочь, чтобы остаться в гуще жизни.
— Я что-то вроде уборщика, разъезжаю по Европе да уговариваю коллег из политических соображений держать язык за зубами.
Лицо Бауэра, в кабинете у Эверта такое решительное, здесь, в машине, казалось вконец измученным — этот человек пытался понять время, в котором был чужаком. Он так и сидел, не отстегивая ремень безопасности, и хотел было продолжить, когда зазвонил ее мобильник. Она потянулась к бардачку, извинилась и ответила.
Херманссон ехала быстрее, чем следовало бы. Гололедица, темнота, усталость — она по-прежнему не особенно годилась в водители, но тем не менее изрядно превысила допустимую скорость. Свернула с Е-4 примерно на уровне Рутебру, еще максимум миля по шоссе 267 в сторону Стекет и Е-18. Кратчайший путь в Викшё, в приемную семью, где она побывала сутки назад. Боль в груди, такая же, как раньше, когда она была моложе и боялась, — что-то неприятно давило возле сердца.
Марианна Херманссон припарковала автомобиль у заснеженного забора. И сразу увидела ее.
В нескольких метрах, в свете автомобильных фар, в темном дворе.
Надя сидела съежившись на одиноких качелях, подвешенных к железной стойке. Медленно, туда-сюда, над большими сугробами белого снега. Одна нога касалась земли, когда она двигалась назад, легкий толчок — и снова туда-сюда, туда-сюда.
Она качалась и пела.
Марианна узнала мелодию. Румынская детская песенка, которую давным-давно напевал ее отец в большом доме, в Мальме.
— Она сидит так уже больше часа.
Холодно, здесь, в нескольких милях от города, словно бы еще холоднее, чем в центре, а ведь когда Херманссон оставила Крунуберг и Кунгсхольм, было уже минус восемнадцать, теперь же температура, пожалуй, еще упала на градус-другой. Приемный отец с одеялом в руках осторожно подошел к Наде, укутал ей ноги. Потом громким шепотом сообщил, что почти целый час пытался увести ее в дом и только недавно сумел впервые подойти к ней и накинуть куртку поверх тонкой футболки, а она посмотрела на него, будто не понимая, кто он такой. Психиатр уже выехал сюда, но все равно ему теперь полегче, и он благодарен Херманссон, что она здесь, ведь она понимает их язык и вчера за ужином вроде бы разговаривала с этой девочкой.
— Ну и холод.
Несколько осторожных шагов, рука погладила щеку Нади. Та будто и не заметила. Нога резко оттолкнулась от земли. Она качалась, напевала.
— Холодно, Надя. Пойдем со мной, в дом.
Ее глаза, их отсутствующий взгляд невозможно поймать.
— Надо вернуться в дом. К остальным.
— Я еще не кончила кататься.
Взгляд девочки был устремлен куда-то в глубь ее самой. Марианна Херманссон стояла подле человека, который за сутки стал совсем другим и витал сейчас где-то в иных краях.
Она взяла Надю за запястье, пощупала пульс, та выдернула руку, отвернулась. Херманссон сходила к машине, достала фонарик, зажгла и без предупреждения посветила Наде в глаза — реакция на свет нормальная, зрачки сужаются, так что наркотики, видимо, ни при чем. На всякий случай она поднесла к лицу Нади картонку, похожую на большую визитную карточку, и сравнила ее зрачки с изображенными на продолговатой таблице. Они были не меньше нормы — значит, стимуляторы центральной нервной системы в организме отсутствуют. Но и не больше нормы — значит, опиаты и бензодиазепины она тоже не принимала.
— Надя?
Отрешенный, ушедший в себя взгляд.
— Надя, пойдем в дом. Сейчас же.
Пальцы крепко держат цепь, толчок — туда-сюда, туда-сюда.
— Я еще не кончила кататься.
Херманссон повернулась к приемному отцу, который ждал в темноте чуть поодаль.
— Мне это не нравится, — тихо сказал он. — Не нравится. Не…
Качели остановились, скрежет холодного железа по твердой пластмассе смолк. Надя слезла с сиденья. Она снова напевала, подпрыгивала, как маленькая девочка, присела на корточки в песочнице, полной снега. Слепила снежок, один, другой. Лепила снежки и подносила ко рту, лизала.
— Она на грани психоза. — Приемный отец смотрел на снег. — Если мы будем давить на нее… она сорвется.
Здесь, в получасе езды от города, небо совсем иное. Звезды теснились одна возле другой, в искусственном свете большого города их не увидишь.
— После обеда к ней приходили посетители. Секретарь из социального ведомства и переводчик. Я ничего не знал. Если бы меня предупредили… я, наверно, сумел бы ее подготовить.
Щеки у Нади раскраснелись, она собирала снег в кучки.
— Они сидели за столом на кухне. Она их не понимала. Я видел по ее лицу. Секретарь говорил, переводчик переводил, но она толком ничего не понимала. Хотя они четко объяснили, что… что заберут у нее ребенка. — Он посмотрел в сторону Нади. — Потому что она употребляет наркотики. Потому что сама еще ребенок и не сумеет быть матерью. Секретарь социального ведомства разъяснила ей, что по шведским законам общество обязано брать под свою опеку детей, которые не получают надлежащего ухода.
Тяжелый вздох — в воздухе клубился пар.
— Она ничего не сказала. Даже когда они увезли ее сына. Три часа она просидела в своей комнате за закрытой дверью. Потом вышла и села на качели.
Херманссон стояла на покрытой снегом лужайке.
Снова посмотрела на небо, словно что-то там искала.
Подошла к Наде, взяла ее руку, лепившую очередной снежок, поймала отсутствующий взгляд. Снова повторила, что холодно и надо вернуться в дом, потом выслушала пятнадцатилетнюю мать, которая сказала, что в дом пока не пойдет, ей нужно доиграть до конца.
*
Два часа до полуночи.
ЯП: Чистейшие выдумки моей бывшей! Просто она, черт побери, хочет сохранить за собой право на воспитание ребенка!
Эверт Гренс лежал на коричневом диване для посетителей, листал протокол допроса, который Свен ранее читал вслух.
ЯП: Слушай, я только что узнал, что моя дочь пропала месяц назад. И мне срочно надо отсюда выйти.
На полях — жирные красные штрихи, пометки Свена.
ЯП: И я сделаю то, что полагалось бы делать тебе. Буду искать ее.
Бывший муж убитой Лиз Педерсен. Отец пропавшей Янники Педерсен. Гренс потянулся за чашкой кофе, что стояла на полу. Этим вечером он пойдет домой. В безмолвную квартиру, где никто не живет, будет сидеть в большой кухне и смотреть на Свеавеген, пока не устанет и постель, когда-то их общая, уже не обернется бездонным провалом. Иногда по ночам ему казалось, кто-то лежит с ним рядом, рука Анни на его плече, ее медленное, сонное дыхание. Он наклонил голову, но тут затекший затылок пронзила боль, рука дернулась, и содержимое чашки выплеснулось на грудь. Он чертыхнулся — горячий кофе обжег кожу. Дальше по коридору, в раздевалке, у него был шкафчик с одеждой, он прошел туда, принял душ, сунул мокрую, испачканную рубашку в пластиковый мешок и надел светло-красную спортивную куртку, которую не носил уже несколько лет. Куртку давно не стирали, она пахла спортзалом, но была сухая, а тем, кто в эту пору еще находился в управлении, глубоко безразлично, что черные ботинки и серые брюки совершенно не вяжутся со старомодной тренировочной курткой.
