Достав сочинение Цицерона «О границах добра и зла», Брунетти отыскал тот раздел, где говорится о нравственном долге и о добродетелях. Первая добродетель – это справедливость, то есть умение отличать правду от лжи, понимать взаимосвязь двух явлений, или, как говорит Цицерон, феноменов, а также их причины и последствия. Вторая – это умеренность, то есть воздержание от страстей. И, наконец, третья – это мудрость и терпимость по отношению к окружающим.
Брунетти закрыл книгу и сунул ее обратно, между «Капиталом» Карла Маркса и «Избранным» Джона Донна.
– Понять взаимосвязь двух явлений, а также их причины и последствия, – громко процитировал он, вздрогнув от собственного голоса. Оставив Паоле на кухне записку, он вышел из квартиры и заторопился в квестуру.
Когда Брунетти вошел в квестуру, время близилось к полудню; журналисты уже побывали здесь, отхватили жирный кусок пирога и отъехали; так что по крайней мере от красноречия Патты он будет избавлен. Поднявшись по боковой лестнице к себе в кабинет, он крепко запер за собой дверь и уселся за стол. Открыл папку с материалами дела Лоренцони и принялся внимательно изучать документы, страницу за страницей. Брунетти составил список известных ему событий в хронологическом порядке – начиная с момента похищения Роберто, случившегося два года назад, и заканчивая гибелью Маурицио. Список едва уместился на четырех листах.
Разложив листы перед собой на столе, наподобие зловещих карт Таро, Брунетти сосредоточенно воззрился на них. «Понять взаимосвязь двух явлений, а также их причины и последствия». Если Маурицио спланировал похищение, тогда все взаимосвязи и последствия легко укладывались в голове; жажда денег, положения в обществе, могущественных связей, даже самая обычная зависть могли вполне толкнуть его на преступление. Что, в свою очередь, привело его к попытке убийства собственного дяди; а за этим, в конечном итоге, последовал страшный финал: кровь на пиджаке, ошметки мозгов на занавесях, лужа крови на полу.
Но если предположить, что Маурицио невиновен, что он непричастен к этому преступлению, то все связи разом обрывались. Если дядя еще и может убить племянника, то трудно себе представить, чтобы родной отец решился на убийство собственного сына. Да еще к тому же такое хладнокровное, заранее спланированное убийство.
Брунетти поднял глаза и задумчиво посмотрел в окно. На одной чаше весов была его смутная догадка о том, что Маурицио не способен на убийство, что он не нанимал похитителей и не приказывал им убить Роберто; а на другой – вполне логичный сценарий, согласно которому граф Лудовико разнес ему голову выстрелом из ружья, и, если это правда… Тогда он вполне мог убить и собственного сына.
Брунетти пришел к неутешительному выводу, что ошибался, давая оценки окружающим его людям, а также их побуждениям. Как же легко он был сбит с толку безапелляционным заявлением тестя о том, что он один виноват в том, что его жена несчастна! Как же быстро он согласился с тем, что их брак под угрозой, когда на самом деле все было совсем не так, надо было просто разобраться; слава богу, что Паола положила конец его мучительным сомнением одним лишь «я тебя люблю».
Брунетти перетасовывал факты так и сяк, прокручивал все мыслимые возможности, но все равно все сводилось к одному – к виновности Маурицио. И все же, несмотря ни на что, он сомневался.
Он вспомнил о том, как Паола в течение многих лет подшучивала над его нежеланием расставаться со старыми вещами – пиджаком, пуловером, даже парой носков, если ему в них было удобно. Разумеется, это не имело никакого отношения к затратам на покупку новой одежды, просто он был убежден, что никакая новая тряпка, сколь красива или удобна она ни была, не сравнится со старой, гораздо более удобной и надежной. И внезапно он понял, что нынешняя ситуация чем-то похожа на его упрямство, нежелание расставаться с тем, что удобно, комфортно, но… безнадежно старо.
Брунетти собрал свои записи и спустился вниз, чтобы предпринять еще одну, последнюю попытку, поделившись с вице-квесторе своими сомнениями. Но все обернулось так, как он и ожидал: Патта с ходу отверг «это абсурдное, абсолютно беспочвенное предположение» о том, что граф может быть как-то замешан в том, что произошло. Хорошо еще, что он не стал настаивать на том, чтобы Брунетти извинился перед графом; в конце концов, это всего лишь его нелепые домыслы. Но даже эти домыслы затронули какие-то неведомые струны его души, и Патта, с трудом сдерживая закипавший в нем гнев, приказал Брунетти сию же минуту покинуть его кабинет.
Вернувшись наверх, Брунетти сунул свои записи в папку и положил ее в нижний ящик стола, который обычно выдвигал, чтобы поставить ноги. Но сейчас он пинком захлопнул ящик и переключил свое внимание на другую папку, которая появилась на его столе, пока он отсутствовал: на острове Виньоле с четырех моторных лодок, чьи владельцы, ничего не подозревая, обедали в таверне, были украдены двигатели. Ужасно захватывающее дело.
Телефонный звонок спас его от унылых мыслей по поводу предстоящего расследования. Это был его брат Серджио:
– Гвидо, привет. Мы только что вернулись.
– Но ведь ты вроде собирался там задержаться? – удивился Брунетти.
Серджио от души расхохотался:
– Да, но ребята из Новой Зеландии уехали сразу же после того, как сделали свой доклад, так что я решил последовать их примеру.
– Ну и как все прошло?
– Обещаешь, что не будешь смеяться? Это была победа! Настоящий триумф!
Правду говорят, что дорога ложка к обеду. Если бы Серджио позвонил ему в любой другой день, даже посреди ночи, выдернув его из постели, скажем, в три часа ночи, Брунетти был бы только рад; он с удовольствием выслушал бы рассказ брата о конференции в Риме, о том, как прошел его доклад и как восторженно его приняли. Но сегодня, когда Серджио пустился в рассуждения о рентгеновском облучении и о его последствиях, Брунетти едва слушал его, тупо уставившись на серийные номера моторок, с которых были украдены двигатели. Серджио толковал об изменениях в печени, а Брунетти в уме прикидывал разницу между пятью и пятнадцатью лошадиными силами. Серджио в который раз повторял вопрос, который кто-то задал ему о селезенке, а Брунетти тем временем выяснил, что только одна моторка из четырех была застрахована, и то на половину своей стоимости.
– Гвидо, ты меня слушаешь? – наконец спросил Серджио.
– Да, да, конечно, – встрепенулся Брунетти с притворным энтузиазмом, – это очень, очень интересно.
Серджио опять рассмеялся; его так и подмывало спросить, о чем он только что говорил, но он сдержался и вместо этого поинтересовался:
– Ну, как там Паола, как дети?
– Отлично, отлично, спасибо.
– Как Раффи? Все еще встречается с той девчонкой?
– Да. Мы все от нее просто в восторге.
– Ты и глазом не успеешь моргнуть, как и у Кьяры тоже…
– Что? – спросил Брунетти, не понимая, о чем речь.
– Появится поклонник.
Да уж. Брунетти не знал, что и сказать. Пауза явно затянулась; наконец Серджио спросил:
– Как насчет того, чтобы всей компанией прийти к нам поужинать? Скажем, в пятницу вечером?
Брунетти хотел было согласиться, но вдруг, неожиданно для самого себя, сказал:
– Давай я сначала посоветуюсь с женой, а заодно выясню, нет ли у ребят каких-нибудь планов на этот вечер.
– Гвидо, кто бы мог подумать, что мы до этого дойдем? – спросил Серджио неожиданно посерьезневшим тоном.
– До чего?
– Советоваться с женой, выяснять, нет ли у наших деток планов на вечер. По-моему, мы стареем, Гвидо.
– Да, пожалуй, ты прав. – Не считая Паолы, брат был единственным человеком, которому он осмелился бы задать подобный вопрос: – А ты что, переживаешь?
– По-твоему, это имеет значение – переживаю я или нет? Все равно мы бессильны что-либо изменить. Слушай, а почему такой серьезный тон? Ты чем-то расстроен, да?
– Ты уже читал сегодняшние газеты? – спросил Брунетти вместо объяснения.
– Да, в поезде по дороге домой. Это по поводу Лоренцони?
– Да.
– Тех самых? Твоих?
– Да, – коротко бросил Брунетти.
– Ужасно. Просто ужасно. Что им пришлось пережить! Сначала сын, а потом племянник. Даже не поймешь, что хуже…
Но было ясно, что Серджио, только что вернувшийся из Рима все еще под впечатлением пережитого успеха, не захочет говорить об этом. Брунетти это почувствовал и перебил его:
– Так я спрошу у Паолы. А она позвонит Марии Грации.
Двуличность – вот основная характеристика итальянского правосудия, а если быть более точным – судебной системы в целом, которая сложилась в стране якобы с целью защиты собственных граждан. В действительности же большинство граждан уверены: в то время, пока полицейские не занимаются розыском преступников, они прикладывают все усилия к тому, чтобы на скамье подсудимых оказались те, кто, по идее, должен их судить. Обвинительные приговоры – большая редкость, да и те, как правило, отменяются в апелляционном суде. Убийцы заключают сделки и выходят на свободу; заключенные, будь то маньяки, воры или отцеубийцы, получают ворохи писем от восторженных поклонников, словно какие-нибудь рок-звезды. Коррумпированное чиновничество и всесильная мафия вальсируют рука об руку, и каждое их па – очередной шаг к ниспровержению государства, а точнее, самого понятия об авторитете государственной власти. Хитроумный доктор Бартоло, в своей знаменитой арии «La vendetta, [30] по всей вероятности, имел в виду именно суд высшей инстанции, в котором высшую ценность представляет не правосудие, а умение с помощью словесных уловок и всевозможных ухищрений так или иначе обойти закон.
