На этой мысли трагедийность судьбы самого Ткача показалась ему несколько торжественной, ставшей отправной точкой нового курса развития целой страны. Подытоживая его мысли, снова звякнул металлический запор камеры, и строгий голос охранника подвёл итог:
— Ткач, на выход, без вещей!
В следственной комнате его ожидал Сорокин. Самодовольно растянув в улыбке букет своих губ, он жестом пригласил Ткача сесть. Конвойный ушел, оставив их наедине.
— Извините, товарищ генерал, что позволяю сидеть в вашем присутствии, ещё шире улыбнулся Сорокин обнажая ряд крупных щербатых зубов, — такая уж ситуация сегодня! В руках у него трубочкой трепыхалась газета, которой он легонько постукивал по прямоугольному свёртку, лежащему на столе.
Ткачу показалось, что тот просто светиться счастьем, которое переполняет его. Запираемое внутри, словно содержимое бутылки с бродящим квасом, оно грозило вырваться, едва будет приоткрыта пробка. Сорокин мечтал выплеснуть свою радость на всех и, не жалея, поливать ею всё подряд. Едва сдерживая в себе этот внутренний порыв, и чтобы слегка разрядиться он прошептал, выпуская изнутри газ:
— Я ведь теперь генерал, товарищ арестованный! Генерал.
И заёрзал на стуле, словно готовился к очередному приоткрытию пробки.
Ткач, молча, недоумённо уставился на него.
Видя это непонимание, Сорокин ещё сильнее заёрзал от удовольствия:
— Присвоили досрочно, в связи с результативной инспекцией ошибочно вверенного вам подразделения, — и, сделав небольшую паузу, добавил, — а так же за участие в блестяще проведённой операции по изобличению крупного оборотня! Хи-хи!
Сорокин мерзко хихикнул, продолжая растягивать рот в улыбке.
Казалось, что он уже никогда не перестанет улыбаться и, возможно, именно эта улыбка служит дозатором изрыгаемого им счастья.
Ткач продолжал молчать. Он ничего не понимал, и желания говорить у него не было. Мысли в голове переплелись в густой липкий комок и едва шевелились, не пытаясь воспринять происходящее.
— И что же, — безразлично спросил он Сорокина, — ты теперь будешь руководить моим управлением?
— Боже упаси, — игриво замахал руками тот и вытянув губки бантиком, — не для того я генерала получал, чтобы ночами не спать, заботясь о тысяче безмозглых солдафонах и многомиллионном стаде тупых граждан. Стариков обещал мне место в президентской команде, а там уже недалеко и до трубы.
— Какой трубы? — не понял Ткач.
— Всё равно какой: нефтяной или газовой! — дополнил Сорокин и, подняв руки к галстуку, подтянул узел выше к горлу, словно готовясь к выступлению, — главное, что я буду в тусовке! Вы провинциалы, хоть и пыжитесь в своём дерьме, ненавидя москвичей, но ничего не понимаете!
Москва — это столица нашей Родины. Там быдлу нужно платить деньги только за то, что они там живут и видят, что творится вокруг! А нормальным людям, таким как я, делать ничего не надо для жизни. Это город лесорубов, но пилят они не лес! Там всегда пилили бабло, со времён Ивана Грозного. Надо только уметь это делать. Вот только вместо собачьей головы да метлы у нас в опричнине лампасы широкие!
Москва — это приёмная, куда все приходят со своими просьбами, и остаётся только встать пораньше, первым встретить и получить челобитную. А вместе с ней подношение. Вот тут-то и нужно уметь пилить, чтобы тебя в воровстве не заподозрили. А человек я надёжный.
— Я тоже был надёжным, — усмехнулся Ткач.
— Какой же ты надёжный? — улыбка Сорокина исчезла, — ты вымогатель и взяточник! Преступник — одним словом!
— А ты не преступник? — возмутился Сергей Евгеньевич, — мне Кудашкин рассказывал про твои афёры со складами, да поступлениями в университет.
Сорокин от неожиданности замолчал. Казалось, что он пытался что-то припомнить. Но потом снова подтянул галстук и заулыбался:
— А, Кудашкин! Этот старый трахальщик и ловелас, обожающий свою парализованную женушку. Им уже занимаются. Скоро будете с ним перестукиваться через стенку!
Сорокин снова засмеялся, но как-то подёргиваясь, словно кашляя.
При этом он прижал правую ладонь к груди, просипел:
— Простудился наверно в вашей деревне или переволновался. Вот ты на меня обижаешься, а я тебе подарочек принёс!
Отложив в сторону газету, он стал неторопливо разворачивать пакет, лежавший на столе. И скоро Ткач изумлённо увидел свою ненаписанную книгу.
— Еле у следователя выпросил! — самодовольно, с неподдельной иронией, произнёс Сорокин, — Великий труд твой не должен пропасть! Надеюсь договоримся?
— О чём договоримся? — не понял приходящий в себя Ткач.
— Ну как о чём, времени у тебя теперь будет много. Вполне сможешь её закончить. Я здесь прочитал несколько страничек — героический роман получается. И читается неплохо. Вот если бы ты меня туда несколькими строчками затащил. Конечно, я понимаю, что для твоего сюжета не очень сильно подхожу, но ведь и ты там блефуешь! Можно подумать, что ты такой белый и пушистый. А за что тебя в тюрьму-то посадили. Зато я это никому не скажу! Как тебе такое? Пиши себе да пиши!
Ткач мрачно молчал. Он представил, что теперь любая мразь может попытаться влезть в его книгу и обелиться там очиститься, попав героем в память молодого поколения.
Сорокина прорвало:
— Тебе этого не понять! — обиженно оправдывался он, — Ты же генеральский зятёк! Тебя за уши тесть тянул в большие погоны. А я сам, понимаешь сам, вот этими руками дерьмо разгребал. Сначала в школе в комитете комсомола, потом в институте. Ты знаешь, каково это проводить собрание, исключая из комсомола своего друга, а затем идти и пить с ним пиво? Слушать, как не я, а он уговаривает меня не расстраиваться. Не переживать!
Или выступать на собраниях с обличительной речью, написанной директором школы, а потом объяснять своим друзьям, что я не то имел ввиду. А дома слышать сплошное «Тпру»! Ты знаешь, что такое «Тпру»?
Сорокин снова откашлялся и подтянул галстук так, что шея его стала багроветь продолжая сотрясаться от произносимых фраз:
— Когда отец в провонявшей соляркой фуфайке вваливается пьяный домой и начинает строить тебя и мать. Щипая за губы. Говоря при этом: «Тпру». Да, я хотел стать генералом! Чтобы надеть все свои регалии и приехать к нему через много лет и сказать ему «Тпру» и ущипнуть его тонкие, словно змеиные, выпускающие жало губы!
Я был у него вчера в деревне. Он даже в дом меня не пустил гад. Встретив на крыльце, снова протянул свои костлявые худущие руки к моему лицу и что-то зашипел мерзкое, отвратительное. Я споткнулся и упал в грязь. Прямо у его порога, на глазах у всей деревни! Понимаешь ты? Я — генерал, упал…
От этой неожиданно обрушившейся на него тирады, Ткач не мог произнести ни слова. Видя, как сдувается то счастье и торжество, которыми раньше наполнялся Сорокин, он понял, что ошибался. И теперь его содержание уже не выглядело таким лучезарным и светлым, а скорее напоминало выливающееся из отхожей трубы зловоние.
— Мне уже за пятьдесят, — продолжал Сорокин, к звучанию его сиплого голоса прибавился едва уловимый свист, вырывающийся вместе с дыханием, — я, что, по-твоему, мальчик на побегушках? Когда мне один генерал говорит, что надо твоему управлению поставить плохую оценку, а вечером того же дня названивает другой, ещё выше рангом и, угрожая мне плохими перспективами, настаивает на удовлетворительной! Через час новый звонок от первого с обещаниями, что договорился. А с утра всё начинается сначала! Понимаешь, чего мне это стоило? Меня крутили вот так!
При этих словах он взял со стола газету и стал скручивать её перед лицом Ткача, а затем оставив её в левой руке, продолжал:
— Ты хоть раз попадал в такую ситуацию? Нет, конечно! Ведь вокруг тебя друзья тестя. Они берегут твоё доброе имя. А я вот не берегу. Мне на твоё имя наплевать. И Старикову тоже наплевать. Нам надо делать карьеру. Генеральскую карьеру…
Неожиданно Сорокин закашлялся. И прижимая правую руку к груди, наклонился вперёд. Когда кашель успокоился, он поднял голову и хотел продолжить говорить. В уголках рта у него появилась белая слюна, и он слизал её языком. Приоткрыл рот, чтобы начать и замер, уставившись взглядом в Ткача. Зрачки его расширились, словно он что-то вспомнил страшное и непередаваемое. То, о чём пытался поведать, но не в силах это сделать. Изо рта его снова вырвалась икота. Правая рука бессильно упала вниз, и он медленно наклонился вперёд. Словно хотел рассмотреть обложку книги, но не рассчитал и уткнулся лицом прямо в её синий бархат.
Из левой руки выпала свёрнутая в трубочку газета. Глухо стукнулась о пол, потеряв свою скрученную плотность, попыталась раскрыться, но не смогла.
Поведение Сорокина почему-то не взволновало Ткача. Сначала он решил, что тот придуривается. Но время шло, а голова продолжала лежать на книге будто ожидая волшебного проникновения в её содержание. Огромное тело Сорокина осунулось, словно сдулось, выплеснув всю содержавшуюся в нём мерзость.
