Констебль рылся в полиэтиленовом пакете, набитом корреспонденцией.
— Сэр? — Он передал Роберту Кэмблу письмо, осторожно держа его за уголок рукой в перчатке.
Кэмбл пробежал его глазами, нахмурился и спросил у Мартина:
— Мистеру Моуту кто-нибудь желал зла?
— Ну, он получал много писем от поклонников.
— Писем от поклонников? Каких, например?
— «Ричард Моут, ты — ублюдочный ублюдок». В таком роде.
— И это была правда?
— Да.
— Я могу поинтересоваться, где вы провели ночь, Мартин? — спросил Кэмбл.
На его добродушном широком лице не было и намека на то, что он считает Мартина хоть сколько-нибудь причастным к случившемуся у него дома с его «другом». Ожидая ответа, суперинтендант глубоко вздохнул, как очень печальная лошадь.
Мартин почувствовал жгучую боль в подреберье, словно от изжоги. Он узнал чувство вины, хотя и не был виноват. По крайней мере в этом преступлении. Но какая разница? Вина есть вина. Она должна быть где-то учтена. Искуплена, так или иначе. Если существует вселенская справедливость — а Мартин считал, что существует, — тогда рано или поздно чаши весов уравновесятся. Око за око.
— Прошлую ночь, — настаивал Кэмбл.
— Ну, — сказал Мартин, — все началось с человека с бейсбольной битой.
Это прозвучало как завязка истории, которая могла иметь любое продолжение: жизнеутверждающее — «он был чемпионом высшей лиги» или печальное — «узнав, что умирает, он завещал биту любимому внуку». Настоящая же история казалась совершенно невероятной по сравнению с вымыслом. О пистолете Мартин все же умолчал — решил, что это будет уже слишком.
Глория вздрогнула от испуга. Садовник Билл возник перед окном в сад, как привидение. Снаружи начал накрапывать дождь, но Билл никогда не замечал перемен в погоде. Если Глория говорила: «Чудесное утро, правда?» или «Боже, как сегодня холодно» — он потерянно оглядывался по сторонам, будто пытался узреть что-то невидимое. Странно для садовника, разве погода не должна быть частью его натуры? Глория, как обычно, предложила ему кофе, хотя за пять лет он ни разу не принял приглашения. Билл всегда приносил с собой парусиновую сумку цвета хаки, в которой был старомодный термос и свертки из вощеной бумаги, — Глория подозревала, что в них приготовленные женой бутерброды и пирог, ну, может, еще вареное яйцо.
Когда-то Глория тоже собирала Грэму обед с собой. Давным-давно, когда мир был намного моложе, Глория гордилась умением печь кексы и пирожки с мясом и наполняла маленькие пластиковые контейнеры зеленым салатом, помидорами и морковными палочками, которые Грэм бездумно поглощал где-нибудь на стоянке. Или, может, он вытряхивал содержимое маленьких пластиковых контейнеров в ближайший мусорный бак и отправлялся в паб есть креветки во фритюре с жареной картошкой в компании пышногрудой дамочки. Иногда Глория задавалась вопросом, где же она была, когда случился весь этот феминизм, — разумеется, на кухне, изобретала очередной обеденный паек. Конечно, Грэм уже сто лет не ел обеды из дома, а сейчас он вообще ничего не ел — в него по одним трубочкам вливались таинственные вещества, а по другим выливались, как у астронавта.
Что здесь делает Билл? Обычно в это время он разворачивает свои свертки с едой, уединившись в сарае. Садовник робко прокашлялся. Он был очень маленький, как жокей, и рядом с ним Глория чувствовала себя слонихой.
— Вы что-то хотели? — спросила она.
Он всегда был «Билл», а она «миссис Хэттер». Глория давно уже перестала настаивать, чтобы он обращался к ней по имени. Раньше Билл работал у какого-то аристократа в Шотландских границах, и ему было комфортнее сохранять дистанцию по принципу «хозяйка и слуга»-Глории часто казалось, что он вот-вот отвесит ей поклон.
Она вдруг заметила шоколадное пятно на своей белой блузке. Наверное, от шоколадного печенья, которое она ела на завтрак. Она представила, как ее тело, маленькая фабрика клеток, поглощает шоколад, жир и муку (и, вполне вероятно, канцерогенные добавки) и посылает все это по конвейеру в разные цеха на переработку. Это производство, продуктом которого было высшее благо, то есть сама Глория, строилось на принципах кооперации и разделения прибыли. На образцовой фабрике Глория жизнерадостные, веселые работники-клетки подпевали, когда из громкоговорителя звучала мелодия передачи «Рабочий полдень». У них был свой профсоюз, льготное жилье и медицинская страховка, они никогда не застревали в станках и не калечились насмерть, как ее брат Джонатан.
Выяснилось, что мозги жены Билла «превращаются в губку», как он выразился, и поэтому Билл больше не сможет приходить по средам («если вы не против, миссис Хэттер») — вместо сада Глории он теперь будет ухаживать за своей губчатоголовой женой. Глория решила было поделиться с ним подробностями теперешнего состояния Грэма — наконец что-то общее, — но у них и так состоялся самый долгий разговор за все знакомство, и она решила, что больше Билл, скорее всего, не вынесет.
В сотый раз прозвонил телефон. Билл не спросил, почему Глория не двигается с места, а ждет, когда трезвон прекратится. Любопытно, каково это — быть замужем за столь апатичным человеком. Раздражает, наверное, до чертиков. Что ни говори, а с Грэмом было не соскучиться.
Выдав все новости, Билл исчез в сарае, вероятно решил пообедать. Через полчаса он вылез наружу, стряхивая крошки с усов, и принялся аэрировать лужайку с помощью машины, напоминавшей орудие пыток. Глория сделала себе бутерброд с сыром и чатни (чатни был из крыжовника по ее собственному рецепту, крыжовник собрали всего пару недель назад на ферме Стентонов) и съела его, стоя над кухонным столом, а потом прослушала сообщения на автоответчике в коридоре. Их набралось уже столько, что новые записывались поверх старых. Глория подумала, что так же работает ее собственная память, только наоборот.
По той или иной причине, но Грэм был нужен всем. Его отсутствие вызвало настоящую панику в офисах «Жилья от Хэттера», и так уже деморализованных психологической атакой со стороны отдела по борьбе с мошенничеством. «Скажи честно, ты ведь не заделался Робертом Максвеллом?»[85] — произнес озабоченный голос его первого заместителя Гарета Лосона.
Причитания Пэм: «Глория, милая, ты не дашь мне рецепт твоего турецкого чизкейка, я его где-то записывала, но никак не могу найти». Отличный, кстати, рецепт: взбить вместе упаковку сыра «Филадельфия», банку пастеризованных сливок и полдюжины яиц, вылить в смазанную карамелью форму и осторожно заварить на водяной бане. Заполучив такой рецепт, его берегут как зеницу ока. Второй раз Пэм его не видать.
Резкое гавканье Мёрдо Миллера: «Грэм, ты все еще в треклятом Тёрсо?» Бесконечные: «Мама? Мама, ты куда подевалась?» — от Эмили. Скрипучий прононс уроженца Западного побережья, в котором Глория признала их бухгалтера: «Грэм, что происходит? Ты не отвечаешь на мобильный, вчера пропустил совещание». Зычный рык Алистера Крайтона: «Грэм, где тебя черти носят? Ты как сквозь землю провалился, твою мать!» Глория подумала, что не хотела бы оказаться на месте преступника у него в суде. Впрочем, этого судью самого давно пора судить. «Правосудие не имеет ничего общего с законом», — как-то раз беззаботно бросил он Глории и потянулся к блюду с канапе. «Грэм, почему ты не берешь трубку? Нам нужно поговорить. Надеюсь, ты не собираешься меня кинуть».
Не успел Крайтон договорить, как телефон зазвонил снова, и автоответчик тут же променял его на стенания Кристины Теннант, многострадальной секретарши Грэма, работавшей в компании вот уже десять лет. («Вообще-то, Глория, я личный помощник», — не уставала она поправлять извиняющимся тоном, но Глория знала, что если ты печатаешь письма, ведешь протоколы и отвечаешь на звонки, то ты — секретарша. Давайте называть все своими именами.) Ее обычный тон, и так довольно плаксивый, приобрел почти истеричные нотки. «Глория, мы все ищем Грэма, он здесь очень нужен. Ты знаешь, как связаться с ним в Тёрсо?» Все эти годы Глория периодически задавалась вопросом, спал ли Грэм когда-нибудь с Кристиной Теннант, ведь они провели бок о бок десять лет и секретарша до сих пор была увлечена им с неестественной пылкостью. Только та, что страдает от неразделенной страсти, могла питать к Грэму подобные чувства. С другой стороны, Грэм — ходячее клише, спать с секретаршей — вполне в его стиле. Из этого вышла бы неплохая эпитафия на памятник: «Грэм Хэттер — ходячее клише». Хотя какой памятник, если его кремируют. Эпитафию напишут ветер и вода.
Когда человек исчезает, первым делом обзванивают больницы — это общеизвестный факт, но, похоже, всем тем, кто так отчаянно пытался связаться с Грэмом, и в голову не приходило, что в это время он тихо лежит себе на катафалке в отделении интенсивной терапии и ждет, пока его найдут.
