об истинных ценностях моей мамы. Медицина и наука были для нее на первом месте, самым главным делом ее жизни, а мы — лишь сопутствующими факторами, зачастую мешавшими ей в карьере.
Меня давно перестало обижать то, как мама вроде бы в шутку называла нас с братом «врачебными ошибками», имея в виду, что без нас ей было бы куда проще и легче двигаться по сложному пути женщины-хирурга, ученого и разработчика новых технологий операций.
Но вот эта тетрадка в клетчатой потертой обложке иногда открывала мне мою маму совсем с другой стороны. Она страшно переживала, когда мы болели — как любая мать, беспокоилась, что не может уделять нам много времени, и я вынуждена была вырасти куда раньше, чем должна бы. К счастью, она так и не узнала, как ее любимец Николенька в свое время едва не угробил и себя, и меня, и мою клинику пристрастием к азартным играм, а не то, я в этом была уверена, обвинила бы себя в этом.
Сегодня мне захотелось найти в этой тетрадке что-то о себе, что-то такое, что даст мне понять — нет, я не такая, как мама. Она никогда не считала меня даже способной, а не то что талантливой, и только в самом конце, когда болезнь Альцгеймера уже не выпускала ее из своих лап, совершенно стерев из памяти людей, события, места, мама в момент просветления обняла меня и сказала совершенно осмысленно:
— Я очень тобой горжусь, Аделина.
Это была единственная похвала в мой адрес, высказанная мамой вслух…
Я со временем перестала ждать ее одобрения, перестала надеяться, что она признает за мной право на профессию, на то, что я достойна стоять у стола со скальпелем в руке. В какой-то момент я вдруг осознала, что если подчиню этому свою жизнь, то не смогу сделать ничего толкового, ничего достойного. И мне стало легче — как будто я перестала соревноваться с собственной матерью, хотя никогда и не делала этого.
Забравшись с ногами на диван, я открыла тетрадь и, увидев мелкий мамин почерк, почему-то почувствовала, как щиплет в носу. Прошло много лет со дня ее смерти, но иногда на меня вот так накатывала тоска. Нет, мы с мамой никогда не были особенно близки, да что там — вообще не были, но я очень ее любила. Родителей любят безусловно, просто потому, что они — родители. Мама — это мама, она всегда самая красивая, самая добрая, самая лучшая.
«Аделина не радует. Я так надеялась, что она унаследует от меня хоть что-то, но нет. Она заурядная, такая же, как Эдуард. Будет лучше, если она выберет какую-то простую профессию. Не знаю — на парикмахера выучится или что-то такое. Но в медицине ей делать нечего».
Запись была датирована тем годом, когда мне исполнилось пять лет. Пять лет — и мама уже была уверена, что из меня никогда не получится врач. А что я должна была демонстрировать ей в этом возрасте? Препарировать лягушек? В то время я их отчаянно боялась, визжала не своим голосом, если вдруг в деревне у бабушки такая зеленая страшилка вдруг выскакивала мне под ноги из-под камней у колодца, например.
Мама всегда мерила меня какой-то ей одной ведомой линейкой, не применяя ее, однако, к Николеньке, уж не знаю почему. И эта невидимая линейка всегда выдавала один и тот же результат — не способна, не может, не станет. В более маленьком возрасте я очень страдала от этого, но, вырастая, поняла, что это глупо и бесполезно. Мама сама преподала мне этот урок — никому ничего не доказывай, и я придерживаюсь этой заповеди до сих пор.
— Деля! Деля, ты где? — раздался в коридоре голос Матвея, и я, сунув тетрадку под подушку дивана, вышла в коридор.
— Я в кабинете была. Даже не слышала, как ты вошел. Все в порядке?
— Да, там в ведомостях третьего курса какая-то путаница вышла, разбирались, — муж на ходу чмокнул меня в щеку, направляясь в ванную. — Из клиники новостей нет?
— Нет. Невзоров обещал держать в курсе, но ты ведь знаешь… Я Ивана жду, он остался у Калмыковой, хотел поговорить.
— Да? О чем?
— О том, что она при мне не пожелала сказать, — я сняла с крючка полотенце и протянула Матвею.
— Не удалась твоя игра в детектива? — посмеялся муж, вытирая руки. — Ужином-то накормишь? Или в кулинара играть настроения не было?
— Ужином накормлю. Знаешь, что мне не дает покоя? Калмыкова на собеседовании не упомянула работу в обычной больнице, хотя в трудовой такая запись есть. Почему?
— Могла подумать, что тебя работа в непрофильной клинике может подтолкнуть к решению не брать ее, — садясь за стол, сказал Матвей.
— Что за чушь? Она анестезиолог, а не хирург, какая разница, где она наркоз давала? Это мало чем отличается, так ведь?
— Так. Но это не отменяет желания Калмыковой понравиться тебе.
— Матвей… Ну я мужчина, что ли, чтобы она мне нравилась? Кстати… а тебе никогда не казалось странным, что она довольно громко говорит? И все время старается встать так, чтобы видеть лицо собеседника? — вдруг вспомнила я, замирая с ложкой над сковородой.
Матвей нахмурился:
— Слушай… а ведь правда. Меня иной раз это здорово раздражало — как будто она старается громким голосом свою мысль пояснее донести.
— Так делают люди с нарушением слуха.
— Да, ты права… Но надо спросить еще у кого-то, мы с тобой можем быть предвзяты.
Мы уже закончили ужинать и собирались пить чай, когда раздался звонок в домофон — это приехал Иващенко.
Впервые за все время я видела Ивана в таком возбужденном состоянии — обычно наш психолог был чуть вялым, отстраненным и каким-то даже несобранным. Сегодня же он буквально влетел в нашу квартиру и с порога заговорил, не тратя время на этикетные расшаркивания:
— Вы были правы, Аделина Эдуардовна! Калмыкова замешана в чем-то, и теперь ей мстят!
— Стоп-стоп! — прервал его Матвей. — Давайте-ка за стол, Иван Владимирович, за чаем спокойно поговорим. Чувствую, новости у вас интересные.
— Интересные?! Да это криминальный сериал, если хотите знать! — послушно подчиняясь руке Матвея, подталкивавшей его в сторону кухни, продолжал Иван. — А сегодня у Калмыковой пропал сын.
— Как… пропал?! — выдохнула я, в одну секунду представив, что испытала в этот момент Инна.
— В лагере. Он там отдыхает со своей секцией плавания. И примерно в обед воспитатель отряда обнаружила, что мальчика нет. Она позвонила Калмыковой в тот момент, когда я к ней поднялся — ну вы помните,
