Женщина отставила чашку очень медленным, осторожным движением. Она смотрела на него, как на сумасшедшего, хотя сама несколько минут назад возмущалась небрежной уборкой.
— Простите? То есть:.. Ну, по рабочим дням полагается проводить уборку.
— В субботу и воскресенье кафедру не убирают?
— Зачем? — Она подняла аккуратно подщипанные брови, и ее сухощавое лицо чуть тронула улыбка. — Все равно в понедельник утром уберут.
— И все делает Жанна? А как же уборщица? Разве в институте нет уборщиц?
— Представьте, есть, — иронически ответила та. — Но всего одна, да и та… Приходилось оставлять ей на столах записки с просьбами, чтобы она, в виде исключения, вытерла пыль. Но она не слушала, вела себя так, будто откупила это здание со всеми потрохами, а мы тут — никто. Тогда решили обходиться своими силами, это ведь не так трудно — немного навести чистоту. А уборщица моет коридоры и холл. Хотя…
Женщина закурила и эффектно выпустив струю дыма, добавила, что мало кто вообще согласиться встать с постели за такую зарплату.
— Значит, Жанна убиралась тут утром в пятницу, а потом утром в понедельник? — настойчиво повторял Голубкин.
— Да что вы к ней прицепились? Это очень милая, порядочная девушка.
Милая и порядочная девушка в эту минуту вернулась, прижимая подбородком кипы картонных папок, которые с трудом умещались у нее в руках. Следователь вскочил и по-джентльменски помог перегрузить их на стол. Однако девушка никакой благодарности не выказала.
— Я вам нужна зачем-то? — спросила она, дерзко глядя ему в глаза.
— Нет, — дружелюбно ответил Голубкин, ощупывая в кармане бусинку. — Но вот если я вам буду нужен — вы мой телефон знаете.
Он был доволен, что покинуть институт удалось на такой довольно солидной фразе. Следователь терпеть не мог, когда унижали его профессию и порою любил немного припугнуть «клиента». А что Жанна постепенно становилась «клиентом» — он уже видел. Ее ненормальная, просто-таки рабская любовь к покойному Боровину. Ее ярость по поводу того, что кто-то в субботу на кафедре порадовался его смерти и сказал, что покойный получил по заслугам. Показания Пивоваровой — девушка не отрицала, что это она могла отпустить шокирующую реплику, услышанную из соседней комнаты Жанной. И — главное! Жанна знала, что бусинка из пластика. Жанна прибирала кафедру в пятницу, а в субботу — уже нет! И если там побывала Пивоварова, то, учитывая ее склонность терзать прическу, на полу вполне могла оказаться не одна бусина, а десять. В последний раз Жанна убирает кафедру утром в понедельник.
Она видит бусины. Отчетливо понимает, кто тут побывал в субботу — Аллу трудно не заметить, при ее-то колоритном прикиде. И возможно… Возможно, в порыве ярости и горя Жанна в понедельник, во время обеденного перерыва наносит ей удар по голове.
"Да, но… Это просто наметка, — "думал Голубкин, проезжая бульварами, которые постепенно пустели.
Слишком слабая причина для удара — одна-единственная фраза. Неуравновешенный человек мог бы такое сделать. Скажем, кто-то типа Дани. Но Жанна? Она не производит на меня такого впечатления. Просто экзальтированная девица, которая влюбилась в преподавателя за неимением поклонников. Ну и что? Бить по голове студентку за то, что та ляпнула какую-то чепуху?"
Он снова умудрился попасть в пробку, и как раз потому, что собрался было сократить путь на работу. В одном из переулков образовался настоящий водоворот — где-то впереди случилась авария, К запертые в «кишке» машины истошно ревели сиренами, как будто это чем-то могло им помочь. Голубкин выругался, сделал радио погромче и достал из картина куртки заботливо припасенный пирожок. Он ел и безо всякого интереса рассматривал местность. Высокие, вплотную вставшие друг к другу дома, постройки века этак девятнадцатого. Сухие, несмотря на зимнее время, тротуары. Девушки, бегущие по ним — почему-то одни девушки. Машины, замершие его подержанный «Вольво». Пирожок был съеден до крошки, телефон молчал, звонить никому не хотелось. Голубкин решил было еще подумать над историей Пивоваровой, хотя, конечно, не его это было дело…
Но тут же решил, что имеет какое-то право на личную жизнь, хотя бы в те полчаса, которые (уже точно) придется простоять в пробке. И потому вынул из бардачка потрепанный томик мемуаров Сен-Симона и раскрыл на своих любимых страницах, где речь шла о смерти герцога и герцогини Бургундских. То, что оба были отравлены — Голубкин даже не сомневался. Сперва жена, потом и муж. Сперва жене подарили табакерку (и не кто иной, как родственник, также кандидат в наследники престола, которому она весьма и весьма стояла поперек пути). Понюхав душистого табаку, герцогиня немедленно заболела какой-то странной болезнью, весьма похожей на корь. Промучившись несколько дней, она причастилась и скончалась. Табакерка так и не была найдена.
Она таинственным образом исчезла с ее туалетного столика. Буквально через несколько дней той же «корью» захворал и дофин, ее супруг.
«При виде его все пришли в ужас, особенно врачи, — читал Голубкин. — Король велел им пощупать у дофина пульс, и пульс им не понравился… Король еще раз обнял дофина и очень ласково посоветовал поберечь себя и приказал ему идти в постель; дофин повиновался, и больше он уже не вставал… Итак, я больше не надеялся; однако бывает так, что надеешься вопреки всякой очевидности».
«Чего уж тут надеяться, — заметил следователь, с наслаждением перелистывая страницы. — А все-таки приятно иногда отдохнуть. Хотя бы в пробке!»
И снова углубился в интриги французского двора 1712 года, не обращая никакого внимания на истошные вопли застрявших машин и ничуть не интересуясь аварией, произошедшей где-то впереди, на выезде из переулка. Что-то, а это было вовсе не его дело! Пробка есть пробка, и ничего тут не попишешь. Если вылезти невозможно, а срочных дел не намечается, лучше не портить себе нервы, а почитать про времена, когда мужчины носили завитые алонжевые парики и кружева, и тем не менее оставались мужчинами, а женщины, затянутые в корсеты до потери сознания, понятия не имели о том, что такое джинсы. «А девицу, которая нарядилась бы так, как Пивоварова, сожгли бы на костре, как ведьму, без вариантов», — подумал Голубкин, перелистывая страницу.
* * *
Его день был забит до отказа. Как только он явился на работу, выяснилось, что ему неоднократно звонили по поводу Боровина. Два раза женщина, один раз мужчина. Оба были взволнованны, оставили свои контактные телефоны.
— А, — он склонился над записями, — это Юлия Заремба. Наша прекрасная психология. Ну подождет.
Он все еще не мог ей простить того, что женщина пыталась вмешаться в процесс следствия, выгораживая Даню.
— Так… А это кто? Сергей Семенихин. Не знаю такого.
Некий Семенихин заинтересовал его куда сильнее, чем Юлия, от которой он уже примерно знал, чего ждать Следователь набрал номер. Это оказался коммутатор на фирме, и пришлось дожидаться, пока его соединят с нужным человеком.
— Слушаю, — ответил ему наконец замороченный голос.
— Это Петр Афанасьевич Голубкин, — представился тот. — Я веду дело об убийстве преподавателя итальянского языка. Его фамилия Боровин. Вы звонили и сказали секретарю, что хотите со мной поговорить. Что вам известно?
— Я… — замялся тот, — я хотел позвонить вам еще вчера, но понимаете, работа… Я и сейчас не могу говорить.
— Так, может, встретимся? — предложил Голубкин, все больше интересуясь этим загнанным, виноватым голосом. Он любил таких пассивных свидетелей — из них можно вытянуть все, что угодно. — Вы на работе, как я понял. Когда обеденный перерыв?
— Ну… — пробормотал тот, — не знаю, стоит ли…
Собственно, мне нечего сказать. Ваш телефон мне дали соседи покойного. Все вышло случайно! Я его даже и не знал… Мы просто живем неподалеку. Простите, я в самом деле не могу говорить!
В его голосе звучала уже настоящая паника. Голубкин буквально вынудил его назначить встречу и, в конце концов, с облегчением бросил трубку. Ну и тип! Звонит — а говорить не желает! Значит, знает что-то важное. Или ему кажется, что знает. Так или иначе, в этом паршивом деле любой свидетель на вес золота. Он набрал номер, который оставила ему Юлия Заремба. Прослушав несколько долгих гудков, он услышал ее тихий заспанный голос и где-то на заднем плане — собачий лай.
— Да? Ах, вы… — она говорила вяло, было ясно, что ее только что вытащили из постели. — Я звонила вам уж не помню, сколько раз.
— Жена телефоны отключила, — оправдывался Голубкин. — Хотела выспаться.
— И я бы хотела — В трубке послышался неприкрытый зевок и снова — собачий лай. — Дерри, фу! Я решила, что вам нужно кое-что узнать.
И она рассказала про вчерашний звонок Дани и про его клятвенные заверения в том, что говорил он с нею всего два раза. Голубкин слушал, нахмурившись, кусая кончик карандаша — от этой привычки он никак не мог избавиться, и его карандаши всегда походили черт знает на что. Иногда даже становилось стыдно перед посетителями.
