После партизанщины Глеб незаметно проник к себе домой - так, чтобы не видели ни кархановские филеры, ни "игрушки", - и больше никуда не выходил. По нескольку раз в день к двери подходили какие-то люди, звонили, ждали, тихо переговаривались и исчезали, часто наведывались "кукла Барби" или "мягкая игрушка", а то обе вместе, но тоже уходили ни с чем. Дважды был участковый и один раз начальник отдела по борьбе с организованной преступностью Иванов, однако Глеб и его не впустил. Такой образ жизни утомлял его: передвигаться приходилось на цыпочках, чтобы не услышали внизу, вечерами не включать свет увидят с улицы, никому не звонить - телефон мог прослушиваться, и самому снимать трубку лишь в том случае, когда на аппарате с определителем номера засветится номер деда Мазая либо кого-то из "зайцев". Осатанев от дивана, книг и телевизора, он уже жалел, что не прорубил дыру в полу и не установил лестницу на первый этаж. В вязкой тишине, полном одиночестве и покое Марита не только снилась, но уже начинала грезиться наяву. Среди ночи, отвязавшись от видений во сне, он пошел на кухню и увидел Мариту возле плиты: она кипятила на спиртовых таблетках воду в детской кастрюльке с ручкой, стояла к нему спиной в коричневом школьном платье с кружевным белым воротничком, волосы собраны в пучок, острые локотки, - все естественно, даже шевеление голубого огня и потрескивание таблеток...
Через мгновение все исчезло. Он включил на кухне свет, пощупал конфорку плиты, где только что горел огонь, - холодная. Разве что показалось, будто в воздухе еще есть запах сгоревшего спирта.
Он понимал, что такие галлюцинации ни к чему хорошему не приведут. А чтобы избавиться от всего этого, надо снова уходить в запой или прорубать лаз в полу к "мягкой игрушке". Возможно, и лечиться - идти на поклон к руководству ФСК и просить путевку в специальный реабилитационный санаторий, где такие вещи снимают за две-три недели...
Правда, потом Глеб стал себя убеждать, что это не призрак Мариты, а как бы продолжение сна. Дело в том, что подобная картина происходила в реальности там, в Бендерах. В тот же день, когда выбрался из теплотрассы, он поздно вечером вернулся назад и в одиночку, с помощью длинной трубы, своротил с люка железобетонный блок - крышки заваривать было нечем, и их просто придавили блоками. Он вытащил Мариту и увел ее в брошенный жильцами дом за школой. Все квартиры давно были вскрыты, по нескольку раз ограблены, замусорены и загажены. Он отыскал одну получше, где еще оставался диван, кое-какая посуда на кухне, принес и нагрел воды, и пока Марита мылась, подыскал ей одежду в разоренных квартирах: школьную форму, старые босоножки и даже приличную дамскую сумочку для антуража. Потом кормил ее, поил горячим вином и давал аспирин, чтобы сбить температуру. И все равно всю ночь ее колотило, бросало то в жар, то в холод, приходилось заваливать ее двумя детскими матрацами короткими, прописанными - или раскрывать и протирать холодной водой. Она нюхала эти матрацы и блаженно говорила:
- Детками пахнет!.. Я так люблю детей. У меня много-много будет детей, только одни девочки...
Он слушал это со смутными чувствами, в полудреме, и будто бы уже видел детей - много девочек, похожих на Мариту. Под утро ей стало легче, и Глеб уснул сидя, прислонившись к спинке дивана. Когда проснулся, увидел Мариту на кухне: она стояла точно так, как привиделась сейчас, и не слышала, как Головеров подошел к двери. Она кипятила воду, чтобы заварить чай...
Надо было избавляться от видений, переключаться, загружать разум какой-то весомой, значительной информацией, искать заделье, работу, увлечения, сильные переживания. Как только опустошались душа и ум, так сразу же их заполняла собой Марита. Сначала он нашел на книжной полке самоучитель голландского языка, которого не знал, однако через полчаса ему стало неинтересно: язык напоминал немецкий и легко заучивался. Тогда он спохватился - вдруг озарило! почитать Евангелие. Глеб отыскал его не сразу - после генеральной уборки, явившей на свет давно утерянные вещи, стало невозможно найти то, что было под руками и на своих местах. К утру он одолел половину книги "От Матфея" и с рассветом, с великой осторожностью выбравшись из дома, поехал в церковь, которая называлась притягательным, удивительным именем - "Утоли моя печали". Как несведущий в духовных делах человек, он воспринимал все буквально, и казалось, что этот храм существует лишь для того, чтобы утолять печаль страждущих. Глеб дождался, когда откроется небольшая красивая церковка, потом дождался, когда придет священник, когда он облачится и выйдет из алтаря. И тут оказалось, что в храме сегодня нет исповеди, а будет только послезавтра и что перед исповедью нужно день поститься и читать молитвы. Головеров попытался объяснить, что ждать столько он не может, что печаль его слишком велика, велики грехи, от которых уже и заснуть не может, и что ему сложно выходить и входить в свой дом. Священник был ласков, все понимал, но помочь в сию минуту не мог. В храме тоже были свои законы и правила. Напоследок он сделал замечание Глебу, что входить в церковь с оружием нельзя. У священника оказался наметанный глаз - заметить тяжесть пистолета в нагрудном внутреннем кармане куртки было не так легко. И отбил тем самым всякую охоту к исповеди...
Звонок Тучкова стал благом и горем одновременно: хорошо было вырваться из заточения. Но вся эта суета вокруг опального генерала говорила лишь об одном в России назревала какая-то "горячая точка", а попросту война.
Глеб послушал Князя про самолеты и мосты, собрал рюкзачок с теплыми вещами и, не скрываясь больше ни от кого, громыхнул своей дверью, запер на все замки и спустился к "мягкой игрушке". Она только что пришла со смены и не успела еще переодеться в свой красный шелковый халат. Одежда была на ней та, в которой Глеб увидел ее впервые...
- Я уезжаю, - сказал он с порога. - Надолго и далеко. Не ищи меня.
Она побледнела, сделалась беспомощной, как тогда, после затопления квартиры.
- Думала, ты уже уехал... - пролепетала "мягкая игрушка". - Приходила тебя нет...
- Был дома, но не открывал, - признался Глеб.
- Погоди! Постой! Я позвоню Тане. Она сейчас прибежит...
- Не нужно! - отрезал он и протянул ей ключ от квартиры. - Передай. Пусть живет у меня. Вам вдвоем будет лучше.
Она боялась подойти к нему, прикоснуться и держалась на расстоянии, как в первый раз. Но Головеров угадывал ее желание...
- Глеб! Глеб! - неожиданно спохватилась "мягкая игрушка". - Меня преследует... этот черный! По пятам ходит! Выследил, где живу, а у меня дверь простая, фанерная... Я боюсь, Глеб! Он ворвется! Обязательно ворвется! Он вовсе не голубой, он - черный... Что мне делать?
Глеб достал пистолет, снял с предохранителя:
- Пользоваться умеешь?
- Нет! - Она замотала головой, но не испугалась оружия.
Он вложил пистолет в ее руку, поставил палец на спусковой крючок и направил ствол в паркет.
"Мягкая игрушка" хладнокровно надавила на спуск и вздрогнула от выстрела. В глазах блеснуло злорадство.
- Еще! - жестко скомандовал Глеб. - Три раза! Она выстрелила только раз, сказала жалобно:
- Паркет жалко...
Он вогнал новый магазин, оставил пистолет на боевом взводе.
- У тебя получится. Ничего не бойся. Ты станешь защищать себя. Не бойся, убивать легко... Потом бывает тяжело, даже если убил врага
Она сделала полшага вперед, осторожно взяла оружие
- Ты вернешься? Когда-нибудь?..
- Вернусь, - пообещал Глеб. Запах порохового дыма казался сладким.
- Мы за тебя молиться будем! - вдруг сказала "мягкая игрушка" и заплакала. - Почему-то так страшно, и хочется молиться.
- Ну что ты плачешь? Вернусь... Я же всегда возвращался, только ты не видела меня, и сейчас вернусь.
Из дома он уходил воровским способом - поднялся на чердак в своем подъезде и вышел через чужой...
Два дня они ходили по военному городку, намечали, что где расположить, рисовали на ходу схемы тренировочных объектов - полосу препятствий, стрельбище, стрелковые тренажеры, учебные трассы для боевой техники, изучали условия летной подготовки на вертолетах - пилотаж, десантирование, аварийные посадки, объекты для отработки саперного дела - одним словом, все заново, с нуля, по полному курсу. Военное дело, как всякое искусство, не терпело долгих перерывов: мастерство бойца утрачивалось так же быстро, как мастерство музыканта, оставившего свой инструмент. Играть на музыкальных инструментах могли и умели сотни тысяч людей, но виртуозов всегда были единицы. Так вот эту виртуозность и следовало восстановить.
Отдаленность и полное бездорожье спасли городок от разорения. Ничего тут не украли, не разбили, не разрушили, вывезли только содержимое складов, оборудование и технику. В казармах остались солдатские железные кровати в два яруса, в столовой - электрокотлы, столы и скамейки - одним словом, входи и живи. Деду Мазаю все здесь нравилось, особенно природа: реликтовые нетронутые боры, большое озеро неподалеку, болота-беломошники, где еще краснела прошлогодняя клюква в воде. И время было благодатное: только что стаял снег, с сопок бежали ручьи, березы прыскали соком, едва коснешься коры; летели стаи уток, невысоко, на расстоянии ружейного выстрела; проносились косяки гусей на север. А мелкие птахи заливались по целым дням, - и это были единственные звуки в стойкой, бесконечной тишине.
