Виктор буркнул что-то нечленораздельное.
— О! — улыбка женщины стала ярче, хотя чувствовалось, что она все еще в состоянии тревоги и напряжения. — Я регулярно читаю ваш еженедельник. Чем могу служить?
— Вы — Гулько Софья Исааковна?
— Да, — опять насторожилась она.
— Мне нужно с вами поговорить, — улыбнулась я.
— О тех бумагах? — прямо спросила вдова Гулько.
— К вам кто-то приходил? — догадалась я.
— Да, приходили, — удрученно проговорила она, — прошу.
Она посторонилась, и мы с Виктором вошли в прихожую.
— Сюда, — она указала на дверь гостиной, открыла ее и встала, пропуская нас.
Гостиная обставлена со вкусом. Ничего лишнего. Уют и порядок. Книжные полки соседствовали с двумя сделанными под старину шкафами, за безупречно чистым и прозрачным стеклом которых стоял расписанный синими цветочками белый фарфор. Красивый овальный стол занял почетное место в середине комнаты. На нем — трубка спутникового телефона, кипа журналов и газет. Мягкая мебель выглядела действительно мягкой и комфортной. Объемные кресла и диван, казавшийся просто огромным, как бы приглашали к неспешной беседе. Под ногами лежал коричнево-бежевый ковер. Я не стану перечислять всех изящных аксессуаров и безделушек, уснащавших поверхность двух задвинутых в угол тумбочек с причудливо изогнутыми ножками. Телевизор располагался на специальной подставке в другом углу, на уровне глаз сидящего человека.
— Извините, если я покажусь вам резкой, но нас замучили из-за этих бумаг, — нервно затеребила рукав блузки Гулько, когда мы расселись по местам.
Софья Исааковна выдвинула накрытые газетой пепельницу и портсигар.
— Курите, — разрешила она, и мы задымили.
— Я вас очень хорошо понимаю… — сочувственным голосом произнесла я.
— Ах, оставьте, — снисходительно махнула она рукой, — что вы можете понимать! Я читала ваши репортажи, уважаю вас за честность и смелость суждений, но на этот раз вы промахнулись.
— То есть?.. — решила я уточнить.
— Нет у меня никаких бумаг, — почти выкрикнула, заволновавшись, Гулько.
— Муж вам не говорил…
— Мне сейчас не до этого, — отрывисто проговорила она.
— Я понимаю…
— Да что вы заладили: понимаю… понимаю, — нетерпеливо сказала она, виновато улыбнувшись, впрочем, точно извиняясь за свою несдержанность.
— А кто, если не секрет, вас навещал?
— Да если бы я знала! — возмущенно воскликнула Гулько. — Ввалились трое.
— Один из них брюнет, нос горбинкой, с наглыми глазами?
— Да-да, — выпустила струю дыма Гулько.
Надо сказать, курила она элегантно, держа сигарету с какой-то меланхоличной небрежностью, что, впрочем, не очень вязалась с ее импульсивными движениями, когда, отвечая на мои вопросы, а вернее, уходя от ответов, она чуть ли не вскакивала с дивана.
Завскакиваешь тут, когда такое с мужем приключилось!
— Поня-ятно, — мрачно процедила я.
— Вы их знаете? — изменилась в лице Гулько.
— Знаю, на кого они работают.
— Я тоже догадываюсь, — с судорожной усмешкой сказала она.
— На Парамонова. Ведь именно он состоял в сделке с Григорием Петровичем? — намекнула я на прошлое.
— Мне ничего не известно, — нервно закашляла Софья Исааковна, — меня сейчас это меньше всего заботит!
— Вам не хочется вспоминать…
— Муж не посвящал меня в свои дела, — поспешно сказала она.
— Странно, — недоверчиво посмотрела я на нее, — очень странно.
— В каждой семье, — заволновалась Гулько, — свой специфический климат. Надеюсь, вы не станете с этим спорить?
— Не стану, — дипломатично согласилась я, — и все-таки я подчеркиваю: то, что вы можете вспомнить, то, что вы знаете, может оказаться очень важным для нашего дела…
— Я не одобряла этих дел, всего того, из-за чего Гриша так рисковал и попал за решетку. Вы думаете, легко мне было слышать его уговоры: ты потерпи, потерпи, ради наших детей, ради образования их. Он ведь хотел дать им отличное образование за рубежом, устроить их судьбу, — со слезами на глазах срывающимся от волнения голосом произнесла Гулько, — и вон как все обернулось!
В отчаянии она затушила в пепельнице недокуренную сигарету и тут же принялась за новую.
— И ваши дети получили образование… то, о каком мечтал Григорий Петрович? Это они? — Я показала на фотографию в изящной рамке на книжном стеллаже.
Гулько улыбнулась и кивнула.
— Одна получила, а другой получает, — невесело уточнила Гулько.
Потом ее потухший было взгляд потеплел и вспыхнул.
— Это мы с Анночкой у Яши в гостях.
— Он учится за границей? — догадалась я.
— Да.
— И где же, если не секрет?
— В Париже.
— Неплохо, — усмехнулась я.
— Зато цена какова! — округлила свои красивые черные глаза Софья Исааковна.
— Но у вас ведь нашлись на это деньги…
— У нас тогда все конфисковали, — потупила глаза Софья Исааковна и добавила: — Все, что было записано на Гришу… Машину, дачу… Слава богу, что квартира оказалась на меня оформлена…
— Вы сейчас работаете?
— На мне дом, — вздохнула она, — это не легкий труд, поверьте мне.
— На что же вы живете? — спросила я.
— Нам удалось кое-что сохранить… — заморгала Софья Исааковна.
— Давайте вернемся к тем троим, посетившим вас…
— А что возвращаться? — зябко передернула она своими узкими плечами. — Влетели, стали задавать вопросы, потом перешли к угрозам. Упоминали моих детей, мол, жизни ни тебе, ни им не дадим. Я испугалась, позволила им все обыскать. Они перерыли весь дом, но ничего не нашли! — последнюю фразу Софья Исааковна произнесла с каким-то горделивым злорадством.
Да уж, представляю, каково было этой хрупкой женщине один на один оставаться в квартире с этими головорезами.
— Они мне под угрозой смерти приказали никому ничего не говорить. Если пикнешь, сказал один из них, светловолосый такой, убью собственными руками.
— Вы, естественно, никуда не обращались…
— Естественно, — печально подтвердила Гулько.
— Ваш сын в Париже, а дочь?
— Она ничего вначале об этом не знала… — торопливо проговорила Софья Исааковна. — Я пообещала тем троим, что стану молчать. Лишь бы они нас не трогали.
— Вы знали, что ваш муж встречался с журналистами?
— Знала, — прямо ответила Гулько, — я его просила не делать этого, когда говорила с ним по телефону (сам-то он дома не появлялся и даже не сказал мне, где скрывается), но он ни в какую. Старые обиды, они ведь как стигматы, — угрюмо заметила она.
— Это так, — вздохнула я, — значит, Григорий Петрович не сказал вам, где бумаги? — я пристально посмотрела в ее черные глаза.
— Если бы я знала, где эти проклятые документы, — грустно усмехнулась она, — я бы их тем троим отдала. Счастье и покой детей, видите ли, дороже!
— А вы не догадываетесь, где ваш муж мог спрятать документы?
— Мы уж всех родственников обзвонили, так перетряслись! Я сначала дочери ничего не рассказывала, но меня только на день хватило. Она сама поняла, что со мной что-то неладное творится. Я в итоге ей все рассказала. Вот мы с ней и решили заняться поиском этих бумаг, — затушила в пепельнице окурок Гулько.
— А сын?
— Что сын? — не поняла она.
— Кто из детей, то есть, хотела я спросить, был Григорию Петровичу ближе? Обычно, я знаю, сын ближе матери, дочь — отцу.
— Может быть, — скептически усмехнулась Софья Исааковна, — в нашей семье это с точностью до наоборот.
— А дачу, сараи проверяли?
— Да у нас нет никаких сараев. На даче, правда, не искали… — засомневалась Гулько.
— Вы же сказали, что дачу конфисковали?
— Это другая, мамина.
— Все-таки странно, почему он вам не сказал…
— Не доверял, наверное, — печально улыбнулась Софья Исааковна, — и правильно делал.
— Вас тоже можно понять, — посочувствовала я ей.
— Можно, — согласилась она.
Я все-таки спросила у Софьи Исааковны адреса родственников, хотя не очень надеялась, что посещение их даст обнадеживающие результаты. Расспросила ее и о друзьях юности Григория Петровича. Таковых в Тарасове не было, потому что сам Гулько с Украины. О товарищах мужа по службе моя собеседница тоже не могла сказать ничего определенного. Служба — службой, а дружба — дружбой, как говорится. Узнала я также, что дочь Гулько преподает в Американском корпусе мира.
* * *
Простившись с Гулько, мы отправились в редакцию. Я совсем приуныла. Виктор кидал на меня неодобрительные взгляды. Женская эмоциональность, как видно, ему не по вкусу. Кряжимский Сергей Иванович встретил меня настороженно-пристальным взглядом своих проницательных светлых глаз.
— Что-то, голубушка, вид у вас удрученный, — озабоченно сказал он, увидев мою кислую физиономию.
