Появился один из инспекторов.
— Живо, Дымов! Подними Глазова. Спроси, достал ли он почерк Валета. Второе — срочно! — докторское заключение о костях, которые нашли в доме Арончика!
Дымов мялся:
— Вы бы лучше Окоемову это поручили.
— Эт-то еще почему?
— Куриная слепота у меня, товарищ Шмаков, а сейчас ночь.
— Тьфу! — с чувством плюнул начальник. — Ну а если ночью на операцию пошлют?
— Не пошлют Начальство знает. Потом — недавно это у меня. Доктор сказал, от какого-то недостатка. Витамина, что ли, какого-то не хватает.
— Зови Окоемова!
— Ах, какая куриная наша слепота! Какие ошибки делаем! — Шмаков сел на стул, но тут же как обожженный вскочил, зашагал по комнате. — Если все окажется по-вашему, то дела не такие уж и плохие… — он оживленно потирал руки.
Шмельков скромненько слушал, но глаза его лучились ехидством.
— Вы хотите сказать, что автор письма — Валет, а труп в доме Арончика — не Валет?
— Именно!
— И что Валет убил наложницу Боярского, и что это именно он искал драгоценности в доме?
— Возможно!
— Ну а теперь-то, — торжествующе хмыкнул Вячеслав Донатович, — признайтесь: кто был прав, связав Боярского с хищениями ценностей?
— Вы, вы, дорогой наш товарищ Шмельков! Хотя это — пока еще предположение.
Не так уж много надо было старику, чтобы ощутить блаженство.
— Да-с, Илья Тарасович! — актерским ублаженным баритоном пророкотал он. — Нюх в нашем деле, согласитесь, что-нибудь да значит! Валет, правда, меня несколько озадачил. Не ждал я, признаться, такой прыти от вчерашнего школяра… Он, видимо, решил, что все похищенное хранится у Боярского. И, не сомневаюсь, он догадывался, что Ванька готовит точно такое же дело. Решил упредить. Он у Ваньки многому научился, этот гимназист, — и как пытать, и как напарника из дела выводить. До одного только не додумался: что Ванька может знать какое-то другое место хранения. А может быть, понадеялся на осведомленность экономки? А может, просто спешил?
14. ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ СТРЕЛЬЦОВ
В день, когда была убита экономка, Стрельцов вел наблюдение за флигелем…
— Наполеона-то как звали? Бонапарт звали. А мамашу Наполеона? А мамашу — Летеция. Ты по-французски соображаешь, Елизарыч, или подзабыл малость?
— Подзабыл, Ванюша… — смущенно прокашлялся старик.
— Тогда слушай. «Бонапарт по-французски — „лучшая часть“, понял? А „Летеция“, опять же по-французски, — „лето“! „Лучшая часть лета“ — это что будет?»
Старик восхищенно засмеялся:
— Опять солнце получается! Как ни крути, а все по-ихнему получается: не было Наполеона, обшиблись, солнце заместо него приняли! — И опять задребезжал радостным хохотом. — Мы уж с соседом эту книжку сквозь прочли — по десяти раз, ей-богу, не вру!
Ваня Стрельцов, наблюдавший из окна каморки за дверями флигеля и за коридором, вдруг вскочил.
— Погоди, Елизарыч! — тревожным голосом перебил он старика. — Никак знакомого встретил! — и выбежал из комнаты сторожа.
Он увидел Валета, который сбежал с крыльца Боярского и, оглядываясь, заторопился к Литейному.
«Как же это я прозевал его?» — досадовал Стрельцов. Через пять минут, когда Валет на одном из углов оглянулся, Иван понял, что замечен. Но что-то подсказывало Стрельцову: отпускать Валета нельзя. Он припустился бегом:
— Валька! Валька!
Валет остановился, зло глядя на подбегающего Стрельцова.
— Ты чего ж это? Я тебе кричу-кричу, а ты…
— Чего надо? — голос у Валета был неприязненный. Он время от времени поглядывал в конец улицы, словно ждал погони.
— Ф-фу! Дай отдышусь…
Они пошли рядом. Валет шел все так же торопливо.
— Помнишь, ты предлагал мне… ну, работу? Помнишь?
— Не помню.
— Да ты что, Валька! Меня же с фарфорового уволили! Одна надежда на тебя. Я теперь на все согласен.
— Опомнился. Нету больше работы. Нету! И — вали отсюда!
Валет был рассвирепевшим и таким страшным, каким Стрельцов ею и представить не мог. Лицо дергалось какими-то волнообразными движениями, глаза были пустынны и мертвы.
— Ва-альк! — заканючил Стрельцов, снова увязываясь за Валетом. — Жрать ведь нечего! Тебе хорошо, при деле, а чтоб товарища пристроить…
Валет в какой-то подворотне вдруг резко остановился. Стрельцов налетел на него и тотчас же почувствовал возле горла — щекотно и колко — нож.
— Ну слушай, ты, товарищ! Я тебе сказал, пшел отсюда! Или по-другому объяснить?
— Да как же я. Валька, уйду, если ты меня за грудки держишь?
Тот оттолкнул его. Пошел не оглядываясь. И вдруг услышал опять за спиной:
— Валь! А Валь!
Валет повернулся и обомлел: Стрельцов держал в руке наган.
— Я же не собака, Валя, чтобы говорить мне «пшел»… Руки подними! Кому, гад, говорю! — вдруг вскрикнул он с ненавистью.
Валет поднял руки.
— Ты что ж это, Ванька? Да погоди ты! Давай поговорим, договоримся…
— Не о чем договариваться! В Чека с тобой договорятся!
Лицо Валета стало изумленным.
— Так ты из этих, что ли? — и показал глазами куда-то за спину Стрельцова. — И они тоже, значит, с тобой?
Тот невольно оглянулся, и этого было достаточно, чтобы Валет резким зигзагом выскочил из подворотни во двор.
Стрельцов бросился следом и дважды, почти не целясь, выстрелил. Валет закричал, припал на одну ногу и, волоча ее за собой, тем не менее очень быстро нырнул в ветхую сараюшку, наполовину уже разобранную на дрова.
Сарай стоял, притулившись к высокой бетонной стене забора. Деваться отсюда Валету было некуда.
Тут же что-то больно хлестнуло Стрельцова по лицу. Он отпрянул назад в подворотню. К счастью, это была всего лишь кирпичная крошка от пули, ударившей рядом с головой. Следом же ударила вторая — о стенку подворотни, срикошетила, завизжав.
Иван задумался. Положение было сложное: Валета он в западню, конечно, загнал, а как извлекать его оттуда?
Двор был заброшен. Нежилой дом в форме квадратной буквы «с» и высокий бетонный забор.
Район был на редкость безлюдный. Иван вспомнил, что, когда они шли с Валетом, навстречу им попалось от силы три-четыре человека. Да и сейчас никто из прохожих не мелькнул и проеме подворотни. А ведь надо как-то предупредить своих — в одиночку ему Валета не взять…
И патронов всего пять штук. У Вальки — тоже. (Однако это неизвестно: налетчики, Иван знал, часто носят при себе по два револьвера.)
«Что ты там делаешь, Валет?» Стрельцов поднял с земли дощечку, надел на нее шапку и осторожно высунул из-за угла.
Страшной силы удар вырвал дощечку из рук. Шапка отлетела метра на три — на открытое для выстрелов место. Тяжко почему-то заныли пальцы.
«Теперь у Вальки четыре выстрела. Может, и больше, но я буду считать — четыре. Так мне легче», — подумал он.
В подворотне насвистывал ветер. Сухой серый снег шевелился от его порывов под ногами, как живой. Стрельцов начал замерзать.
По-прежнему никто из прохожих не мелькнул в проеме ворот. Начинало смеркаться.
Иван рискнул и на секунду выскочил на улицу. И вправо и влево — пустыня.
Он замерзал все больше и с каждой минутой все больше ощущал нелепую безвыходность своего положения: и отлучиться нельзя, и долго сторожить Валета он не сможет — из-за холода.
Метрах в десяти, слева от ворот, ведущих во двор, поскрипывала на ветру дверь, повисшая на одной петле. Вход в здание был открыт.
«Если успеть проскочить туда, — подумал Иван. — Если б туда проскочить…»
И вдруг, испугавшись, что не решится на это, Стрельцов, отчаянно топая сапогами, побежал к дверям. Разлетелось стекло в доме — Валет выстрелил.
Головой вперед, как в воду, сиганул Иван в темноту подъезда, и тут будто горячим хлыстом стегануло его.
Он сразу упал, и это спасло его. Пуля всего лишь прошила ягодицу — вдоль и насквозь.
Он вскочил, чтобы взглянуть на сарай, и вскрикнул от боли. Он услышал, как побежала горячая кровь по ноге. И едва понял, что это кровь, что это его, Вани Стрельцова, кровь, ему стало плохо.
Наскреб с подоконника пыльного снега, потер лоб.
Теперь из темени подъезда ему был хорошо виден сарай. Иван отковылял поглубже в темноту, пристроился за бочонком с истошно пахнущим клейстером. «А ведь Валет дважды стрелял», — подумал он.
Кровь все бежала и бежала. Как перевязать рану, он даже не представлял. Отодрал кусок исподней рубахи, сунул сзади и штаны.
«Герой, — прошептал он, морщась от боли, — а у героя — геморрой. То-то веселья всем будет…» Но подумал об этом он спокойно. Потому что боль была настоящая, и кровь текла настоящая, и напротив был враг — тоже настоящий.
…Он поймал себя на том, что будто бы проснулся. На миг вдруг дернулось все перед глазами, исчезло, потом медленно, нехотя появилось. Он всполошился. «Это меня от клейстера мутит», — решил он и захотел встать. Очень трудно оказалось встать. У него даже в глазах потемнело, настолько трудно оказалось встать.
