Гонория неуклюже поднялась, чуть не повалив назад стул, потом едва не опрокинула лампу и включила то, что называлось радиоприемником. Кленовый ящик с узором «птичий глаз», бакелитовые ручки, затянутые палевым шелком панели, лампы, которым требовалось нагреться. Надо сказать, что Гонория не только слушала приемник, этого ей было недостаточно — она так же истово ела его глазами. Эми закрыла «Старые грехи», спрятала книгу под джемпер и пошла готовить какао.
Отмерив две чашки жидкости, она поставила кастрюльку на огонь. Какао приходилось наполовину варить на воде, потому что молока в день они тратили две пинты, а сегодня утром Эми пекла кексы. Гонория такая скупердяйка! Вчера, когда Эми соскребла со дна банки остатки «мармайта» [41], чтобы сделать сэндвичи на ланч, Гонория залила банку горячей водой, взболтала и оставила сомнительную жижу для подливки.
«Это потому, — говорил Ральф, — что она помнит войну». Но Эми не верила ни минуты. Ее собственная мать тоже пережила войну, однако трудно было найти женщину расточительнее, она щедро клала сливочное масло и лила сливки в свою стряпню, оставляла мыло киснуть в ванне, а объедки безжалостно выбрасывала в мусорное ведро.
В Гришэм-хаусе несъеденный вилок брюссельской капусты попадал в пещеру холодильника и накрывался блюдечком, чтобы позднее украсить собой трапезу. Несколько дней спустя он высился зеленым булыжником около гренка с сыром по-валлийски или торчал из омлета с сардинками.
Эми сняла кастрюльку с огня, как раз вовремя. Ей очень хотелось съесть кексик, но наверняка Гонория сосчитала их, как масляное печенье на прошлой неделе.
Пальцы Эми потянулись к медальону с портретом Ральфа, который всегда висел у нее на шее. Как безнадежно, как страстно она желала, чтобы муж был рядом… Тогда все это скупердяйство воспринималось бы как потеха, как повод для шуток, а неухоженный холодный каменный сарай стал бы теплым и светлым домом. Но Ральф лежит под тисами в могиле, и, если бы Эми знала эту строчку, она воскликнула бы: «И оттого так изменился свет» [42].
Барнаби опять прошел к столу в дальнем конце дежурки, и все взгляды обратились на него. Сидевшие у компьютеров оторвались от экранов, размяли плечи, покрутили головами, сбрасывая напряжение. Оперативники присели на краешки письменных столов или переговаривались, прислонившись к стене, кто-то запасался банкой из автомата. Инспектор Мередит, такой элегантный в твидовых брюках, словно бы скроенных самим Томми Наттером [43], и молескиновой жилетке, нашел себе стул получше и поставил его на самом видном месте.
Барнаби начал с заключения о вскрытии. Потом кратко передал свой разговор с Лорой, а Трой изложил суть беседы с Брайаном Клэптоном. Потом снова заговорил старший инспектор:
— Недавно у нас появились новости о машине Хедли. Никаких сюрпризов. Обычный угон. Выведена из строя, утоплена в реке. Завтра утром ожидается отчет криминалистов по «Приюту ржанки». Получен факс от издателей Дженнингса. Я слегка отжал его, и вот что получилось. Сержант?
Трой откашлялся:
— Родился в Шотландии в начале пятидесятых. Государственное образование. Получил степень по англ… Э-э… англ…
— Думаю, там «англ. лит.», сержант, — подсказал Мередит.
— Ага, верно, — бледные щеки Троя покраснели, — в Бирмингеме. Вернулся домой, устроился на работу в местную газету — делал репортажи, работал на подменах.
Переехал в Лондон, трудился копирайтером для разных рекламных агентств, параллельно писал свой первый роман «Далекие холмы». Роман имел успех, и он решил всецело посвятить себя писательству. Женился на танцовщице Аве Джун. Был один ребенок, умер в младенчестве.
— Пока не удалось, — быстро вступил Барнаби, видя, что инспектор Мередит собирается подать реплику, — найти свидетельство о браке Хедли, а также его завещание или хотя бы страховку, но мы вышли на агента по недвижимости, который продал ему дом, и, надеюсь, завтра будем знать имя юриста, составившего акт купли-продажи. Есть шанс, что он еще что-нибудь делал для Хедли. Итак… — Он вопросительно посмотрел на оперативников.
Подал голос констебль Уиллаби. Он был все такой же раздражающе свеженький и хрустящий, как печенье только что из духовки, притом что провел десять часов на ногах.
— Эта блондинка, о которой говорила миссис Хаттон, сэр. Как-то она не вяжется с тем, что мы о нем…
— Да, спасибо, констебль, — прервал его инспектор Мередит, обвел комнату начальственным взглядом, желая убедиться, что все внимательно слушают, и продолжил: — Боюсь, в результате тщательного опроса местных жителей нам удалось узнать в основном то, чего мистер Хедли не делал, а не то, что он делал. Если не считать писательского кружка, он никаким образом не участвовал в деревенской жизни, это относится и к посещению церкви. Никто не помнит, чтобы у него оставались на ночь гости или даже днем приезжали, а дом расположен так, что не заметить этого было бы попросту невозможно. Машина обслуживалась регулярно в автосервисе «Кросс кейз» в Шарлекоте. Он аккуратно расплачивался чеком, всегда был вежлив и корректен, но общителен — никогда. Никогда не ходил в паб, регулярно заглядывал в магазин. Миссис Миггс, хозяйка магазина, думала, что он военный в отставке, потому что иногда он носил синий блейзер с медными пуговицами. — Тут ироническая снисходительность в голосе инспектора Мередита стала зашкаливать, и он издал тихий смешок, не очень далеко отстоящий от «уханья» Брайана Клэптона над «тараканами» в головах у невежд. — Хедли всегда подавал просящим, но не чересчур щедро, хотя считался довольно обеспеченным человеком. У него была домработница, но за садом он ухаживал сам. В «Приют ржанки» переехал в восемьдесят третьем году. Считается, что незадолго до этого он овдовел. В деревне его стремление не афишировать свою частную жизнь встретили с уважением, и поскольку он почти не привлекал к себе внимания, к нему потеряли интерес.
Барнаби выслушал это несколько напыщенное сообщение в бесстрастном молчании. Даже если он и был разочарован тем, что оно ничего не добавило к уже известной информации, то никак этого не показал. Но инспектор Мередит еще не закончил:
— Пока мы скитались, как пилигримы, Том, — Том! Трой был далеко не единственным в комнате, кто с нетерпением ожидал отповеди шефа за эту непрошеную фамильярность, — я размышлял над тем, что могло связывать Дженнингса и Хедли в прошлом.
— Вот как, Йен? — сказал Барнаби. — И к каким же выводам вы пришли, если пришли?
— А что, если, — предположил Мередит, — эта самая неловкость, существовавшая между ними, была не пустяковой размолвкой, а действительно чем-то серьезным. Ну скажем, один из них совершил уголовное преступление.
— И?..
— Открывается великолепная возможность для шантажа. — Слово «разумеется» никем не было произнесено, но тем не менее висело в воздухе.
— Зачем было ждать до настоящего времени?
— Затем, что в настоящее время Дженнингс богат и успешен.
— Он уже десять лет как богат и успешен.
— А что заставляет вас думать, инспектор, что шантажистом был Хедли?
— Это он инициировал встречу. — Видно было, что Мередит с трудом сдерживает раздражение.
— Под давлением.
— О, я в это не верю. Он мог отвертеться, не посылать приглашения, если бы действительно не хотел.
Тут Барнаби издал негромкий одобрительный возглас, обнаруживая свое согласие с докладчиком. Аргументы Мередита, как зеркало, отражали мнение старшего инспектора. Ему с самого начала показалось, что отношение покойного к намеченной встрече было двойственным, гораздо более сложным, чем тот дал понять Сент-Джону. Может быть, Хедли не вполне отдавал в этом отчет даже самому себе. Мередит между тем продолжал:
— Дженнингсу есть что терять…
— Смотря какое это было преступление, — возразил Барнаби. — В наши дни почти все, за исключением сексуального насилия над детьми, животными и, возможно, музыкальными инструментами, только повысит рейтинг писателя. И следовательно, продажи.
