Это напомнило один из тех наэлектризованных моментов в пьесе в театре Уэст-Энда: когда все второстепенные персонажи растворяются за кулисами, оставляя героиню одну в центре сцены, чтобы она произнесла внушительные финальные строки молчащему залу, ожидающему ее слов с затаенным дыханием.
— Демоны ада! — сказала я и вышла во двор за глотком свежего воздуха.
Проблема с нами, де Люсами, решила я, заключается в том, что мы заражены историей так, как другие люди заражены вшами. В Букшоу были де Люсы с тех пор, как король Гарольд словил стрелу в глаз в битве при Гастингсе,[83] и большинство из них были несчастливы тем или иным запутанным образом. Похоже, мы рождаемся со следами одновременно славы и мрака в наших венах, и мы никогда не можем быть уверены, что движет нами в тот или иной момент.
С одной стороны, я знала, что никогда не буду такой, как тетушка Фелисити, но, с другой стороны, стану ли я когда-то как Харриет? Спустя десять лет после смерти Харриет все еще оставалась такой же частью меня, как ногти на руках и на ногах, хотя, вероятно, это не лучшее определение.
Я читала книги, которые ей принадлежали, ездила на ее велосипеде, сидела в ее «роллс-ройсе»; отец однажды в задумчивости назвал меня ее именем. Даже тетушка Фелисити на время оставила свою язвительность, чтобы рассказать мне, как я похожа на Харриет.
Но она подразумевала под этим комплимент? Или предупреждение?
Большую часть времени я ощущала себя самозванкой, подменышем, одетым в дерюгу дублером вместо золотой девочки, схваченной судьбой и упавшей с горы в невозможно далекой стране. Каждый, казалось, был бы намного счастливее, если бы Харриет вернулась к жизни, а я исчезла.
Эти и другие мысли крутились в моем мозгу, словно осенние листья в мельнице, когда я шла по пыльной дороге в деревню. Даже не заметив, я миновала резных грифонов на Малфордских воротах, отмечавших вход на территорию Букшоу, и теперь я была в поле видимости Бишоп-Лейси.
Ссутулившись и уныло переставляя ноги (ладно, признаюсь, я обозлилась на тетушку Фелисити за то, что она сделала такого болвана из Доггера!), я засунула руку в карман, и мои пальцы дотронулись до круглого металлического предмета, которого там не было раньше, — до монеты.
— Ой! — сказала я. — Что это?
Я достала ее и начала рассматривать. Как только мой взгляд упал на нее, я сразу поняла, что это и как оказалось в моем кармане. Я перевернула монету и хорошенько присмотрелась к оборотной стороне.
Да, никаких сомнений по части этого — и вообще никаких сомнений.
C того места, откуда я смотрела, чайная Святого Николая на главной улице выглядела рисованной открыткой старой доброй Англии. Ее верхние комнаты с эркерами служили жильем дедушке и бабушке теперешнего мистера Соубелла в те времена, когда они жили над своей мастерской по изготовлению гробов и мебели.
Соубелловские столы, буфеты и комоды, некогда широко известные своим неистовым черным блеском и мерцанием изукрашенных серебряных ручек, теперь утратили популярность и зачастую попадались на распродажах в усадьбах, печально и одиноко стоя на проходе, пока в конце дня их не продавали ненамного дороже, чем за фунт-другой.
«Беспринципные мошенники, которые используют это дерево, чтобы превращать вулвортские[84] буфеты в антиквариат», — однажды сказала мне Даффи.
В витрине похоронного бюро, заметила я, теперь были картонные часы, подвешенные на черный шнур в форме перевернутой буквы V. Минутная стрелка указывала на двенадцать, а часовая отсутствовала. Мистер Соубелл, по всей видимости, ушел в «Тринадцать селезней» за своей обеденной пинтой.
Я пересекла улицу и, открыв дверь в чайную, ступила внутрь. Справа от меня была крутая деревянная лестница с нарисованной синим стрелкой, указывающей наверх: «Чайная наверху». Рядом с лестницей полутемный узкий проход исчезал во мраке задней части дома. На стене еще одна услужливая стрелка — на этот раз красная и подписанная: «Уборные для джентльменов и леди» — указывала прямо.
Я знала, что туалет у чайной и похоронного бюро общий. Однажды осенним днем Фели затащила нас сюда на чай, и я была ошеломлена при виде трех женщин в черных платьях и черных вуалях, весело болтавших около двери в туалет, словно сборище зубастых ворон, перед тем как снова принять трагический вид и проскользнуть во владения мистера Соубелла. Дверь, в которой они скрылись, вела прямо в помещения похоронного бюро.
Я была права! Неброская табличка с золотыми буквами «Соубелл и сыновья» на темном лакированном фоне должна была помогать родственникам усопших не промахнуться и не попасть в коридор чайной после того, как они «намылят руки», как миссис Мюллет это именовала.
Черная обшитая панелями дверь беззвучно распахнулась.
Я оказалась в темной викторианской гостиной с флокированными черными, в середине желто-кремовыми обоями, вдоль стен комнаты стояли высокие деревянные стулья и был маленький круглый столик с веточками искусственных гипсофил. Это место пахло пылью, наложившейся на химическую основу.
Стена в дальнем конце комнаты была голой, если не считать репродукцию «Анжелюса» Милле в темной рамке, на которой мужчина и женщина, по виду фламандские крестьяне, одиноко стояли в поле на закате. Крупные руки женщины, натруженные, были молитвенно сложены перед грудью. Мужчина, сняв шляпу, неловко тискал ее в руках перед собой. Он отставил вилы, воткнув их в землю. В то время как вороны собирались над ними, словно стервятники, пара стояла, опустив глаза. Между ними, наполовину пустая, на земле стояла ивовая корзина.
Макс Уайт однажды сказал мне, что, когда оригинал картины Милле выставлялся в Америке, продажа репродукций шла вяло, пока кто-то не додумался поменять название с «Анжелюса» на «Похороны ребенка».
Вот под этой репродукцией, сообразила я, обычно устанавливают гробы. Поскольку сейчас это место пустовало, очевидно, что тело Руперта, если оно еще здесь, должно быть в другой комнате.
Слева от меня была L-образная перегородка. За ней должна быть еще одна дверь.
Я заглянула за перегородку и увидела комнату, бывшую почти близнецом первой. Единственным отличием, которое я заметила, было то, что флокированные обои были черными и розово-кремовыми и на дальней стене висела репродукция картины Холмана Ханта «Свет мира», на которой Иисус стоит у двери, словно Диоген в поисках честного человека, со светильником в руке.
Под ее темной рамой на козлах покоился гроб.
Я на цыпочках подкралась к нему, навострив уши на малейшей звук.
Я провела пальцами по отполированному дереву так, как ласкают крышку пианино, перед тем как поднять ее, открывая клавиатуру. Сунула пальцы в стык и почувствовала, что крышка приподнимается.
Мне везет! Крышку гроба еще не привинтили. Я подняла ее и заглянула внутрь.
Там, словно кукла в коробке, лежал Руперт. При жизни он казался больше, теперь было видно, какой он на самом деле маленький.
Испугалась ли я до ужаса? Боюсь, нет. С того дня, когда я нашла труп в кухонном огороде Букшоу, меня заворожила смерть, с особым акцентом на химию распада.
Вообще-то, я начала делать записи для авторитетного труда, который я назову «Де Люс о разложении», в котором я опишу, шаг за шагом, процесс гниения человеческого трупа.
Как волнующе размышлять о том, что через несколько минут после смерти органы тела, лишившиеся кислорода, начинают переваривать сами себя! Уровень аммиака начинает возрастать, и, благодаря деятельности бактерий, выделяется метан (более известный как болотный газ) вместе с сульфидом водорода, двуокисью углерода и меркаптаном, захватывающим сернистым аналогом спирта, в структуре которого сера занимает место кислорода, что объясняет его гнилостный запах.
Как любопытно, подумала я, что нам, людям, потребовались миллионы лет, чтобы выползти из болот, и тем не менее через несколько минут после смерти мы скатываемся обратно по склону.
Мое острое обоняние подсказывало, что мистер Соубелл использовал на Руперте бальзамическую жидкость на основе формалина (двухпроцентный раствор формальдегида казался наиболее вероятным, с легким букетом чего-то еще, судя по запаху, хлороформа), и по зеленоватому оттенку кончика носа Руперта я определила, что гробовщик сэкономил на ингредиентах. Остается только надеяться, что публичные похороны на «Би-би-си» пройдут при закрытом гробе.
Лучше поторопиться, однако, подумала я. Мистер Соубелл может войти в любой момент.
Бледные руки Руперта были сложены на животе, правая наверху. Я взяла ее за пальцы (все равно что поднимать связанные сосиски со льда) и потянула вверх.
К моему изумлению, левая рука поднялась следом за правой, и я сразу же заметила, что они хитро сшиты вместе. Перевернув ладони и наклонившись, чтобы разглядеть получше, я увидела то, что искала: почерневшую полосу, которая шла от основания его левого большого пальца к кончикам указательного и среднего.
